Илья Кабаков, Михаил Эпштейн. Каталог. – Вологда, 2010. – (Библиотека московского концептуализма Германа Титова. Малая серия).
Ну, положим, не столько каталог, сколько диалог: настоящий, размером в три дня, разговор, который авторы-собеседники вели между собою в нью-йоркском доме Ильи и Эмилии Кабаковых. Вели – и поступили с ним очень правильно. Если обычно устное слово, отзвучав, исчезает (и реконструируй его потом на свой страх и риск! и вспоминай с неминуемыми искажениями!), то наши авторы свою беседу записали и издали для всеобщего обозрения. Потому что она – лишь по видимости об отношениях одного из них, художника Ильи Кабакова, с жизнью, с искусством и самим собой. На самом деле это – о биографических (уж не экзистенциальных ли? А что, пожалуй, и этих тоже) универсалиях. По крайней мере, о том, что авторы находят возможным в качестве таковых выделить.
Именно поэтому книга - ещё и каталог: то есть, выстроена по рубрикам, каждая из которых соответствует одной из универсалий. Те, правда, расположены не по беспристрастному алфавиту, как можно было бы ожидать (а ожидать было бы очень даже можно: книга, в предисловии к ней, заявлена инициатором разговора, Михаилом Эпштейном, ни много ни мало как энциклопедия, хотя бы и "лирическая"). Но авторы предложили рубрикам другой порядок: в соответствии с внутренней логикой самого разговора. Думается – в порядке их важности, их смысло- и жизнеобразующей силы для героя разговора, Ильи Кабакова.
К собственному изумлению, читатель – уже из перечня категорий в содержании – обнаружит, что художник, в ответ на вопросы философа, говорит здесь совсем не в первую очередь об искусстве. Хотя всю жизнь только им и занимается. Он говорит об искусстве как об одной из форм существования человека, - всего лишь одной из возможных. О его внутренних стимулах и тайных пружинах. О симбиозе искусства с "внехудожественной" жизнью. Недаром первые категории этого перечня – "Комплекс неполноценности" и "Этика". "Творческий процесс" возникает только примерно в середине разговора, сразу вслед за "Браком", оставив далеко перед собой "Правила жизни", "Судьбу" и даже "Внешность", - и лишь в качестве последней - перед самым "Заключением" - в качестве очередной категогии повляется адресат всех художественных усилий - "Зритель". И вообще, если посчитать, категории экзистенциальные – такие, как "Дом и Бездомность", "Пассивность", "Неудача", "Почему я появился на свет", - философские: "Пространство", "Космос", "Религия", - и даже эмоциональные: "Истеричность", "Скука, тоска и отчаяние", "Дружба" - уже по общему своему количеству заметно преобладают над теми, что относятся к искусству как таковому.
О чём всё это говорит? У авторов – собеседников есть на этот счёт свои соображения, которые они (главным образом – Кабаков) высказывают в том самом заключении. По Кабакову, искусство не так уж и самоценно и уж подавно не автономно, сколь бы – в отдельных своих исторических формах – на эту автономию ни претендовало. Оно – только "иллюстрация" смысла, неминуемо надхудожественного, "движение" к нему. "Иллюстрация" же, в свою очередь, - вещь куда более глубокая, чем принято думать. Вообще, она - "более богатая сфера возможностей, чем кубик и квадратик" (то есть, читай, абстракция). Ибо, в отличие от изысков формализма, "иллюстрация касается фундаментальных основ не устройства мира, а смысла мира".
Поэтому-то – спешит добавить от себя субъективный читатель – разговор о жизни и об искусстве так естественно оказывается одним и тем же: это всё – о попытках нащупать смысл, о формах и ступенях его нащупывания и воплощения. В конце концов, сама человеческая жизнь, независимо от того, художник ты или нет – только одна из бесчисленных иллюстраций смысла мира.
Ну, положим, не столько каталог, сколько диалог: настоящий, размером в три дня, разговор, который авторы-собеседники вели между собою в нью-йоркском доме Ильи и Эмилии Кабаковых. Вели – и поступили с ним очень правильно. Если обычно устное слово, отзвучав, исчезает (и реконструируй его потом на свой страх и риск! и вспоминай с неминуемыми искажениями!), то наши авторы свою беседу записали и издали для всеобщего обозрения. Потому что она – лишь по видимости об отношениях одного из них, художника Ильи Кабакова, с жизнью, с искусством и самим собой. На самом деле это – о биографических (уж не экзистенциальных ли? А что, пожалуй, и этих тоже) универсалиях. По крайней мере, о том, что авторы находят возможным в качестве таковых выделить.
Именно поэтому книга - ещё и каталог: то есть, выстроена по рубрикам, каждая из которых соответствует одной из универсалий. Те, правда, расположены не по беспристрастному алфавиту, как можно было бы ожидать (а ожидать было бы очень даже можно: книга, в предисловии к ней, заявлена инициатором разговора, Михаилом Эпштейном, ни много ни мало как энциклопедия, хотя бы и "лирическая"). Но авторы предложили рубрикам другой порядок: в соответствии с внутренней логикой самого разговора. Думается – в порядке их важности, их смысло- и жизнеобразующей силы для героя разговора, Ильи Кабакова.
К собственному изумлению, читатель – уже из перечня категорий в содержании – обнаружит, что художник, в ответ на вопросы философа, говорит здесь совсем не в первую очередь об искусстве. Хотя всю жизнь только им и занимается. Он говорит об искусстве как об одной из форм существования человека, - всего лишь одной из возможных. О его внутренних стимулах и тайных пружинах. О симбиозе искусства с "внехудожественной" жизнью. Недаром первые категории этого перечня – "Комплекс неполноценности" и "Этика". "Творческий процесс" возникает только примерно в середине разговора, сразу вслед за "Браком", оставив далеко перед собой "Правила жизни", "Судьбу" и даже "Внешность", - и лишь в качестве последней - перед самым "Заключением" - в качестве очередной категогии повляется адресат всех художественных усилий - "Зритель". И вообще, если посчитать, категории экзистенциальные – такие, как "Дом и Бездомность", "Пассивность", "Неудача", "Почему я появился на свет", - философские: "Пространство", "Космос", "Религия", - и даже эмоциональные: "Истеричность", "Скука, тоска и отчаяние", "Дружба" - уже по общему своему количеству заметно преобладают над теми, что относятся к искусству как таковому.
О чём всё это говорит? У авторов – собеседников есть на этот счёт свои соображения, которые они (главным образом – Кабаков) высказывают в том самом заключении. По Кабакову, искусство не так уж и самоценно и уж подавно не автономно, сколь бы – в отдельных своих исторических формах – на эту автономию ни претендовало. Оно – только "иллюстрация" смысла, неминуемо надхудожественного, "движение" к нему. "Иллюстрация" же, в свою очередь, - вещь куда более глубокая, чем принято думать. Вообще, она - "более богатая сфера возможностей, чем кубик и квадратик" (то есть, читай, абстракция). Ибо, в отличие от изысков формализма, "иллюстрация касается фундаментальных основ не устройства мира, а смысла мира".
Поэтому-то – спешит добавить от себя субъективный читатель – разговор о жизни и об искусстве так естественно оказывается одним и тем же: это всё – о попытках нащупать смысл, о формах и ступенях его нащупывания и воплощения. В конце концов, сама человеческая жизнь, независимо от того, художник ты или нет – только одна из бесчисленных иллюстраций смысла мира.
