Разномыслие в СССР и России (1945-2008): Сборник материалов научной конференции, 15-16 мая 2009 года, Европейский университет в Санкт-Петербурге, Санкт-Петербург / Под общей редакцией Б.М. Фирсова. – СПб: Издательство ЕУСПб, 2010. – 366 с.
Читатель, заинтересованный в теме, конечно, обратил внимание, что книга с очень похожим названием ему уже как-то попадалась. Так оно и есть: три года назад, в 2008-м, в том же издательстве вышла книга известного российского социолога Бориса Фирсова "Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы: история, теория и практики". С представляемым сборником она связана напрямую: на сей раз перед нами – материалы конференции, которая состоялась в питерском Европейском университете через год после выхода первой книги об отечественном разномыслии и была целиком посвящена освоению нового, предложенного автором понятия.
Именно такой статус - понятия как научного инструмента – Фирсов в своей книге придал этому слову, по сути дела, впервые. Отличать "разномыслие" от "инакомыслия" он предложил ещё применительно к срединным десятилетиям советской истории. Согласно этому, если "инакомыслие" - это вполне чёткое противоставление своего образа мыслей доминирующему, то "разномыслие" - понятие более широкое и более мягкое.
Именно разномыслие – а отнюдь не только инакомыслие как его частный, экстремальный случай – помогло, считает Фирсов, "разрушить броню принудительного единодушия, в которую страна и народ были закованы репрессивным сталинским режимом".
Как и следовало ожидать, "разномыслие" вызвало среди коллег Фирсова большой разброс мнений. А нужно ли такое понятие вообще и что оно описывает? – Ответы на эти вопросы получились совсем не однозначными.
Одни участники конференции уверены, что разные способы мыслить и действовать были во всех обществах от сотворения мира, поэтому и понятие здесь, строго говоря, делать не из чего. Конечно, ростки иного были всегда, соглашаются другие, но тут же и возражают: в каждую эпоху их существование было совершенно различным и по условиям, и по результатам. Петербургский социолог Виктор Воронков вообще представляет радикальную точку зрения, утверждая, что у нас в отечестве "разномыслие" – как общественное явление - началось только после ХХ съезда КПСС, когда в знаменитом докладе Хрущёва был публично осуждён культ Сталина. Более того, считает он, советское "разномыслие" вовсе не расшатывало режим, а, напротив, только укрепляло его, поскольку между официальной и "публично-приватной" сферами высказываний всегда была очень жёсткая граница. Его коллега Андрей Алексеев называет "разномыслие" характерной чертой гражданского – то есть развивающегося – общества в отличие от тоталитарного, оно же стагнирующее.
Зато некоторые обращают внимание на то, что на самом деле картина ещё при Сталине была куда более дифференцированной, чем принято думать. В этом смысле весьма интересен представленный Арленом Блюмом анализ настроений ленинградцев в связи с началом Второй мировой войны (о них, к радости будущих историков, прилежно сообщали своим работодателям осведомители НКВД). Автор, долгое время уверенный в том, что уж в конце-то 1930-х (да, этот доклад несколько выходит за заявленные хронологические рамки книги, но это ничего не портит) среди советских людей царило самое безнадёжное единомыслие, с изумлением обнаружил, что это вовсе не так. Из обнаруженных в архивах донесений агентуры НКВД явствовало: даже в страшное время, после гигантской волны репрессий 1936-1938 годов, очень многие – и не только интеллигенты, но и так называемые "простые" люди – были абсолютно бесстрашны в разговорах и совсем не торопились радостно одобрять вторжение в Польшу и пакт Молотова-Риббентропа.
Во всяком случае, здесь важно, что на смену идеологическому мифу о тотальном единодушии советского общества приходит гораздо более реалистичное и детальное его видение. Читатель же получает редкую возможность наблюдать свежерождённое понятие в становлении. Мы можем рассмотреть, как оно (а также возникшие в ходе дискуссий понятия-спутники: "разнодействие" и "инакодействие") нащупывает свои границы, осваивает собственные возможности. Это тем интереснее, что возможности его опробуются здесь на новом материале, который освоен публицистическим мышлением пока ещё в гораздо большей степени, чем социологическим и историческим.
Главное же, предметом научного анализа здесь наконец-то делается и постсоветская Россия. О постсоветском разномыслии как новой теме социологии XXI века говорили создатель понятия Борис Фирсов, философ из Великобритании Мэри Маколи и работающий в Италии российский социолог Евгения Лёзина. Последняя обратила внимание на то, что в новой России мощный, разрушительно-созидательный потенциал разномыслия, которым оно явно обладало в позднесоветское время, оказался, как ни удивительно – утрачен.
Как же могло получиться, что постсоветское развитие до сих пор не привело к формированию новой, отчётливой системы ценностей, которые давали бы надёжную общую основу социальной жизни (и, спешу заметить, - новому, плодотворному и конструктивному разномыслию)? Это ещё предстоит понять не только специалистам (которые, кстати, пока не готовы предложить сколько-нибудь окончательные ответы), но и каждому из нас.
Читатель, заинтересованный в теме, конечно, обратил внимание, что книга с очень похожим названием ему уже как-то попадалась. Так оно и есть: три года назад, в 2008-м, в том же издательстве вышла книга известного российского социолога Бориса Фирсова "Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы: история, теория и практики". С представляемым сборником она связана напрямую: на сей раз перед нами – материалы конференции, которая состоялась в питерском Европейском университете через год после выхода первой книги об отечественном разномыслии и была целиком посвящена освоению нового, предложенного автором понятия.
Именно такой статус - понятия как научного инструмента – Фирсов в своей книге придал этому слову, по сути дела, впервые. Отличать "разномыслие" от "инакомыслия" он предложил ещё применительно к срединным десятилетиям советской истории. Согласно этому, если "инакомыслие" - это вполне чёткое противоставление своего образа мыслей доминирующему, то "разномыслие" - понятие более широкое и более мягкое.
Именно разномыслие – а отнюдь не только инакомыслие как его частный, экстремальный случай – помогло, считает Фирсов, "разрушить броню принудительного единодушия, в которую страна и народ были закованы репрессивным сталинским режимом".
Как и следовало ожидать, "разномыслие" вызвало среди коллег Фирсова большой разброс мнений. А нужно ли такое понятие вообще и что оно описывает? – Ответы на эти вопросы получились совсем не однозначными.
Одни участники конференции уверены, что разные способы мыслить и действовать были во всех обществах от сотворения мира, поэтому и понятие здесь, строго говоря, делать не из чего. Конечно, ростки иного были всегда, соглашаются другие, но тут же и возражают: в каждую эпоху их существование было совершенно различным и по условиям, и по результатам. Петербургский социолог Виктор Воронков вообще представляет радикальную точку зрения, утверждая, что у нас в отечестве "разномыслие" – как общественное явление - началось только после ХХ съезда КПСС, когда в знаменитом докладе Хрущёва был публично осуждён культ Сталина. Более того, считает он, советское "разномыслие" вовсе не расшатывало режим, а, напротив, только укрепляло его, поскольку между официальной и "публично-приватной" сферами высказываний всегда была очень жёсткая граница. Его коллега Андрей Алексеев называет "разномыслие" характерной чертой гражданского – то есть развивающегося – общества в отличие от тоталитарного, оно же стагнирующее.
Зато некоторые обращают внимание на то, что на самом деле картина ещё при Сталине была куда более дифференцированной, чем принято думать. В этом смысле весьма интересен представленный Арленом Блюмом анализ настроений ленинградцев в связи с началом Второй мировой войны (о них, к радости будущих историков, прилежно сообщали своим работодателям осведомители НКВД). Автор, долгое время уверенный в том, что уж в конце-то 1930-х (да, этот доклад несколько выходит за заявленные хронологические рамки книги, но это ничего не портит) среди советских людей царило самое безнадёжное единомыслие, с изумлением обнаружил, что это вовсе не так. Из обнаруженных в архивах донесений агентуры НКВД явствовало: даже в страшное время, после гигантской волны репрессий 1936-1938 годов, очень многие – и не только интеллигенты, но и так называемые "простые" люди – были абсолютно бесстрашны в разговорах и совсем не торопились радостно одобрять вторжение в Польшу и пакт Молотова-Риббентропа.
Во всяком случае, здесь важно, что на смену идеологическому мифу о тотальном единодушии советского общества приходит гораздо более реалистичное и детальное его видение. Читатель же получает редкую возможность наблюдать свежерождённое понятие в становлении. Мы можем рассмотреть, как оно (а также возникшие в ходе дискуссий понятия-спутники: "разнодействие" и "инакодействие") нащупывает свои границы, осваивает собственные возможности. Это тем интереснее, что возможности его опробуются здесь на новом материале, который освоен публицистическим мышлением пока ещё в гораздо большей степени, чем социологическим и историческим.
Главное же, предметом научного анализа здесь наконец-то делается и постсоветская Россия. О постсоветском разномыслии как новой теме социологии XXI века говорили создатель понятия Борис Фирсов, философ из Великобритании Мэри Маколи и работающий в Италии российский социолог Евгения Лёзина. Последняя обратила внимание на то, что в новой России мощный, разрушительно-созидательный потенциал разномыслия, которым оно явно обладало в позднесоветское время, оказался, как ни удивительно – утрачен.
Как же могло получиться, что постсоветское развитие до сих пор не привело к формированию новой, отчётливой системы ценностей, которые давали бы надёжную общую основу социальной жизни (и, спешу заметить, - новому, плодотворному и конструктивному разномыслию)? Это ещё предстоит понять не только специалистам (которые, кстати, пока не готовы предложить сколько-нибудь окончательные ответы), но и каждому из нас.
