Передача двенадцатая>>>
В сентябре 47-го после двухмесячного пребывания в СССР из Москвы вместе с фотографом Робертом Капой улетал американский писатель Джон Стейнбек. Через несколько месяцев в Штатах вышла его книга -"Русский дневник"
50 лет назад путешествие Стейнбека тайно описывали и другие. Эти дневники никогда не были опубликованы и предназначались для узкого круга читателей.
50 лет спустя я направился про следам этого путешествия. Из найденных мной документов, путевых записей и по-новому прочитанной книги Стейнбека и сложился цикл "ТРИ ДНЕВНИКА. ПО МАРШРУТУ СТЕЙНБЕКА ПОЛВЕКА СПУСТЯ", завершающую, двенадцатую передачу которого вы слушаете сегодн
В понедельник, 15 сентября на симоновскую дачу в Переделкино кроме американцев, сопровождаемых Светланой Литвиновой, приехали Валентин Катаев и Илья Эренбург с женами, а также Борис Горбатов, а под вечер - Рашевская - худрук Ленинградского театра имени Пушкина.
Эренбурга Стейнбек уже знал и по его недавнему визиту в США, и по его резко антиамериканским выступлениям.(1) Вероятно именно его публикации и имел в виду Стейнбек, когда говорил и Хмарскому, и Караганову об антиамериканском шовинизме советской печати.
Через год сильно подвыпивший Илья Григорьевич заявит израильскому послу в Москве г-же Мейерсон (это - будущий премьер-министр Израиля Голда Меир): "Ненавижу евреев, родившихся в России, которые говорят по-английски"(2). Но, возможно, столь недипломатичное изъявление чувств на дипломатическом приеме было связано вовсе не с американским прошлым Голды, а с ее гражданством и должностью: антисемитская кампания в СССР набирала в ту пору силу, и политически чуткий Эренбург уже успел через "Правду" разъяснить соплеменникам, что еврейского вопроса в СССР не существует, и государство Израиль не имеет никакого отношения к советским евреям.(3)
На даче Симонова однако никаких политических стычек не произошло. Литвинова так и сообщила начальству:
Острых политических разговоров в Переделкино не было.(4)
Развлекались мирно. Симонов показал свой дачный участок, затем осмотрели деревенскую церковь и окрестности Переделкино. Утомившись, сели обедать.
Из секретного дневника "Суит Ланы":
За обедом Симонов заявил, что "никаких тостов сегодня не будет", чему Стейнбек страшно обрадовался. Как обед, так и весь проведенный день прошел в очень непринужденной обстановке.(5)
Стейнбеку действительно осточертели все эти казенные тосты, в том числе обязательный - "за здоровье товарища Сталина". (А попытки его уклониться от ритуала фиксировались в секретных отчетах). И "инженеры человеческих душ" тонко почувствовали это и сумели завоевать симпатии американцев.
Из "Русского дневника": Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом - простой удобный маленький домик посреди большого сада. Здесь он спокойно живет со своей женой. В доме нет никакой роскоши, все очень просто. Нас угостили отличным обедом. Ему нравятся хорошие машины, у него есть "кадиллак" и джип. Овощи, фрукты и птица поступают на стол из его собственного хозяйства. По всей видимости, он ведет хорошую, простую и удобную ему жизнь. /137/
Так автор пьесы, которую еще недавно Стейнбек охарактеризовал, как антиамериканскую дешевку, превратился в его глазах в некое подобие простого американского фермера, оставаясь при этом, как сказано в "Русском дневнике", "любимцем правительства" и "вообще русских".
Для тех, кто не слышал нашей предыдущей передачи, стоит, наверное, привести краткий стейнбековский пересказ содержания пьесы Симонова "Русский вопрос", удостоенной Сталинской премии 1 степени:
Из "Русского дневника": Один американский корреспондент, много лет назад съездивший в Россию и написавший о ней доброжелательную книгу, работает на газетного воротилу, капиталиста, тяжелого, жестокого, властного газетного магната, беспринципного и бездуховного человека. Магнат, чтобы победить на выборах, хочет напечатать в своей газете о том, что русские собираются напасть на Америку. Он дает корреспонденту задание поехать в Россию и по возвращении в Америку написать, что русские хотят войны с американцами. Шеф предлагает ему огромную сумму денег - 30 тысяч долларов, чтобы быть точным, - и полную обеспеченность на будущее, если корреспондент исполнит указание. Корреспондент, который к тому же разорен, хочет жениться на девушке и купить маленький загородный домик в Лонг-Айленде. Он соглашается на условия хозяина. Он едет в Россию и видит, что русские не хотят воевать с американцами. Он возвращается и тайно пишет свою книгу - совершенно противоположное тому, чего хотел хозяин.
Тем временем, корреспондент корреспондент покупает на аванс загородный дом в Лонг-Айленде, женится и уже рассчитывает на спокойную жизнь. Когда выходит его книга, магнат не только пускает ее под нож, но и делает невозможным для корреспондента напечатать ее в любом другом месте. Власть газетного магната такова, что журналист даже не может найти работу, не может напечатать свою книгу и будущие статьи. Он теряет дом за городом, жена, которая хочет жить обеспеченно, уходит от него. [...] И наш журналист остается один, разоренный и несчастный, но с чувством, что сказал людям правду, а это лучшее, что можно сделать. /75/
Стейнбек и Капа просто осатанели от бесконечного повторения объяснений, почему эта, идущая в трехстах театрах Союза пропагандистская дешевка, плоха. И тогда они сочинили свою пьесу - "Американский вопрос", которую стали рассказывать всем, кто интересовался, как им понравилось сочинение советского поэта на американскую тему.
Из "Русского дневника": В нашей пьесе господин Симонов едет от газеты "Правда" в Америку, чтобы написать ряд статей, что Америка представляет собой пример загнивающей западной демократии. Симонов приезжает в Америку и видит, что американская демократия не только не вырождается, но и не является западной, если только не смотреть на нее из Москвы. Он передает свою рукопись в "Правду". Его моментально выводят из Союза писателей. Он теряет свой загородный дом. Его жена, честная коммунистка, бросает его, а он умирает от голода - так же, как этим кончает и американец в пьесе Симонова. /75-76/
Когда слушатели этой пародии начинали сдержанно хихикать (все-таки заместитель генерального секретаря Союза советских писателей, которому благоволил лично товарищ Сталин, был очень большой шишкой!), американцы говорили, что это не более смешно, чем пьеса "Русский вопрос".
Сказали они это и Симонову. И он... не обиделся, а угостил их вином. А потом танцевали и пели, и бросали дротики. И снова выпивали. И оценка симоновского сочинения стала постепенно меняться. В своем секретном отчете Светлана записала:
Стейнбек и Капа согласились, что основная идея пьесы правдива, но сказали, что преподнесена она плохо, неумело, без знания Америки. "На самом деле это все происходит гораздо тоньше и страшней",- сказал Стейнбек.(6)
А потом снова выпивали и болтали об Америке:
Из секретного дневника С.Литвиновой: Беседуя с Симоновым, Стейнбек вспоминал один из приемов в Нью-Йорке, устроенный в честь Симонова, Эренбурга и Галактионова, на котором также присутствовал американский драматург Клиффорд Одетс. Стейнбек с возмущением говорил о заявлении Одетса в тот вечер, что в мире не могут существовать две системы. "А я уверен, что в мире могут существовать хоть тысячи систем", - сказал Стейнбек.
Капа сказал, что Клиффорд Одетс просто троцкист, как и Дос-Пасос. "Дос-Пасоса я хорошо знаю. Сейчас я ему даже руки не подаю при встрече".(7)
Разъезжались очень поздно. Довольны были все:
Из секретного дневника С.Литвиновой: Уезжая, Стейнбек и Капа заявили, что именно о такой встрече они все время мечтали. "Этот один день стоит всего нашего пребывания в СССР,"- сказал Капа. "Нам так понравился Симонов как человек, что мы не будем писать о Симонове как авторе "Русского вопроса", - сказал Стейнбек.(8)
Что ж, "инженеры человеческих душ" оказались неплохими "ловцами человеков" и могли уже писать победные реляции. (Ведь победы было принято тогда праздновать по отчетам.) С другой стороны, Стейнбек не сдержал слово и вскоре опубликовал свою язвительную оценку "Русского вопроса". (Бдительный Хмарский был прав - от американца нужно было ожидать всякого!) Так что можно сказать, что этот раунд соревнований писателей "инженерной школы" и представителем школы "хулителей" закончился "боевой ничьей". Как говорят спортивные болельщики, "победила дружба". Правда тогда, в конце 47-го - ненадолго.
Последние московские дни Стейнбека и Капы были крайне насыщенными встречами и событиями. Вернувшись в Америку писатель вспоминал:
Из "Русского дневника": Напоследок мы старались увидеть в Москве все, что можно. Мы бегали по школам, разговаривали с деловыми женщинами, актрисами, студентами. Мы ходили в магазины с большими очередями. /139-140/
С ними приключилась довольно обычное: как многие богатые иностранцы после достаточно длительного пребывания в бедных странах, они пообвыкли к окружающей, поначалу поразившей их повседневной скудости, и это положение дел стало казаться обычным, приемлемым и даже улучшающимся.
Из "Русского дневника": Нам показалось, что за те 2 месяца, что мы здесь были, люди стали лучше одеваться, а московские газеты объявили понижение цен на хлеб, овощи, картофель и некоторые ткани. В магазинах все время было столпотворение, покупали почти все, что предлагалось. Русская экономика, которая почти полностью производила военную продукцию, теперь постепенно переходила на мирную, и народ, который был лишен потребительских товаров - как необходимых, так и предметов роскоши - теперь стоял за ними в магазинах. Когда завозили мороженное, выстраивалась очередь на много кварталов. Продавца мороженного моментально окружали, и его товар распродавался так быстро, что он не успевал брать деньги. Русские любят мороженное, и его всегда недостает. /140/
Мне кажется, за этими банальными записями московской осени 47-го года стоит нечто большее: Стейнбек и Капа успели полюбить и эту непонятную им страну, и ее неприветливую столицу, и многих людей, которых они здесь встретили. Близился отъезд, и они вдруг ощутили, что всего этого им будет не хватать, как русским всегда не хватало мороженного.
Капа признался Светлане Литвиновой:
Я очень полюбил Москву [...] и уверен, что буду скучать по ней. Если наша книга будет иметь успех и будет хорошей, я надеюсь, что ВОКС пригласит меня еще раз[...](9)
На вопрос Светланы, почему же тогда они сократили на 10 дней сроки своего пребывания в СССР, Капа ответил:
Я бы с удовольствием остался еще на месяц, а может быть и больше. Но Стейнбек хочет вернуться домой. Во-первых, он скучает по своей семье, во-вторых, он должен продолжать прерванную работу над своей пьесой,- это будет сатира на современную Америку, - а в-третьих, Стейнбек считает, что для той цели, которую он себе ставил, он уже видел достаточно. Для более же глубокого изучения России, нужно здесь прожить минимум год.(10)
Загнанные в предотъездный цейтнот американцы наносили прощальные визиты - в посольство США, в ВОКС, в "Метрополь" к Джо Ньюмену, вернувшемуся из Хельсинки с новым запасом разграбленных Стейнбеком и Капой скотча и туалетной бумаги; посетили Эда Гилмора, напоследок простившего Капе воровство книжек; в знак примирения русская жена Эда красавица Тамара напекла маленькие хрустящие пирожки, которые гости запивали мартини.
Элегически вспоминая эти выпивки последних московских дней, Стейнбек записал:
Из "Русского дневника": К этому времени я уже совсем не мог пить водку. Мой организм взбунтовался против нее. Но сухие грузинские вина были прекрасны. У каждого сорта был свой номер. Мы знали, что номер 60 - это крепленое красное, а номер 30 - легкое белое. Эти номера неверны, однако мы нашли, что нам подходит номер 45 - сухое легкое красное вино с замечательным букетом, и мы все время заказывали его. /140/
18 сентября ВОКС (а американцы решили, что Союз писателей) устроил для них прощальный ужин в "Арагви", где разыгралось нечто, позволившее Стейнбеку, по его словам, усомниться в неколебимости партийной линии в литературе.
Отвечая на бесконечные тосты за их здоровье, американцы выразили надежду, что смогут правдиво рассказать о увиденной ими жизни "простых русских людей".
Из "Русского дневника": Человек, который сидел с краю стола заявил, что существуют несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами.
Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, - оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он пригрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться.[...] Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. [...]
Ужин завершился на хорошей ноте около 11 вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать. /141/
Я прочел секретные отчеты об этом вечере. В них - ни слова о перепалке советских писателей. Сообщается, что подвыпив Стейнбек ругал президента Трумэна, а также (в который уже раз!) "шовинизм советской прессы":
Из секретного дневника С.Литвиновой: "Мне не нравится, - сказал Стейнбек, - что мою страну все время называют капиталистической, мы считаем себя демократической страной и гордимся этим.
"Американский народ, я уверен, не поддерживает реакционную политику Трумэна,- заметил тов. Кеменов,- однако она торжествует против воли народа". [...] "Подождите выборов, тогда народ проявит свою волю",- ответил Стейнбек.
"Выходит дело, что американский народ только раз в четыре года проявляет свою волю, а в промежутке правительство может делать все, что угодно против воли народа",- сказал т. Кеменов.
Стейнбек не мог найти на это ответа, пробовал что-то сказать о том, что в СССР жизнь регулируется законами и постановлениями, но понял, что это слабый аргумент и неожиданно закончил спор словами: "У вас свои средства, которые вы считаете справедливыми, мы считаем справедливыми свои средства, а цель у нас общая, так выпьем за эту общую цель."
"Согласен, - ответил т. Кеменов, - справедливость наших средств доказана самой жизнью, тем, что мы уже добились своей цели".(11)
Вот уж, действительно: "каждый пишет, как он слышит". В ушах сотрудников ВОКСа уже звучала музыка победного отчета - через день Стейнбек улетал в Прагу.
В последние дни моей поездки по следам Стейнбека, мне, как и ВОКСовским работникам 50 лет назад, как и Стейнбеку, записавшему тогда в дневник, что собрана уйма материала, но непонятно, что же это такое, праздновать победу было еще рановато.
С одной стороны, я нашел то, что искал: те настоящие "русские" секретные дневники, описывающие путешествие американского писателя в СССР 1947 года. (Как - это особая история, не умещающаяся, к сожалению, в этот радиоцикл. Но пользуясь случаем, я хочу выразить свою глубокую признательность тем, кто помог мне в этом поиске - моему давнему знакомому - руководителю Российской архивной службы Владимиру Козлову, директору Госархива Российской Федерации Сергею Мироненко, директору Центра хранения современной документации Наталии Томилиной и их доброжелательным коллегам, перечислить которых я здесь просто не в состоянии, но - особо - Ирине Оганджанян, вложившей немало труда в мои, как ей казалось, безнадежные поиски "пропавшей грамоты". )
В сентябре 47-го, готовясь к отъезду из Москвы, Стейнбек записал:
Из "Русского дневника": Наше путешествие почти закончилось, и мы чувствовали некоторую напряженность. Мы не знали, есть ли у нас все то, за чем мы сюда приехали. С другой стороны - всего не осмотреть. Языковые трудности доводили нас до безумия. Мы общались со многими русскими, но получили ли мы ответы на те вопросы, которые нас действительно интересовали? Я записывал все разговоры, детали, даже сообщения о погоде, чтобы выбрать потом необходимое. Но нам недоставало дистанции. Мы сами не понимали, что у нас в руках. Мы не знали ничего такого, о чем вопили американские газеты: военные приготовления русских, атомные исследования, рабский труд, политическое надувательство, которым занимается Кремль - подобной информации у нас не было. [...] С другой стороны, мы не шпионить приехали. /139/
Полвека спустя, когда я покидал Москву, американские газеты рассказывали про "Кремль" то же, что и русские - трудности с бюджетом, кадровая чехарда, борьба финансовых воротил за политическое влияние, отношения с региональными правителями, воровство чиновников... Интимные кремлевские тайны открыто обсуждались в московских пивных наряду с новостями погоды и спорта, но вызывали меньший интерес. И хотя "языковых трудностей" у меня, в отличие от Стейнбека, не было, но я, ведь, тоже не за этим сюда приезжал.
"Дистанция", которой не хватало Стейнбеку, и "отбор материала" - другое дело.
С одной стороны, казалось, что я многого не успел и не сумел сделать: не заехал в "Савой", где в 1947-м жил Стейнбек (хотя договорился, что приеду), не побывал в Клину, где некогда великий американец сумел услышать "страстное одиночество одержимого маленького человечка, жившего исключительно для музыки", не навестил в Ульяновске Ивана Дмитриевича Хмарского, изображенного Стейнбеком в виде средоточия советского бюрократического зла (коллеги Ивана Дмитриевича говорят мне, что он совсем другой; да и Стейнбек, отвечаю я им, вовсе не был таким злобным антисоветчиком-алкоголиком, каким изображал его в своих секретных отчетах Хмарский, дневниковая беллетристика (даже секретная) - отнюдь не фотокарточка в паспорте, это мы все знаем...)
С другой стороны, за месяц своего пребывания в бывшем СССР я встретился с не меньшим, думаю, чем Стейнбек, количеством самых разных людей. Мы говорили не только о Стейнбеке и 47-м годе, но и о всех пятидесяти годах, что отделяли нас от его путешествия и о сегодняшней жизни тоже. К концу своей поездки я стал понимать, что все эти разговоры и записи, ну, никак не вместить в этот радиоцикл.
Пользуясь случаем, я хочу поблагодарить всех моих собеседников за их откровенность и время, которое они мне уделили, - и киевского академика, рассказавшего о ситуации на Украине, и тбилисских виноделов, поведавших мне тайны изготовления хорошего вина и его фальсификации, и московских историков, страстно говоривших со мной о бедственном положении в архивах, и волгоградскую бандершу (из бывших комсомольских работников), высказавшую оригинальную мысль, что рост венерических заболеваний в области проистекает от конверсии военных предприятий); я благодарю и бывшего сов.-парт., а ныне госслужащего, доверительно и бесхитростно рассказавшего мне, как он впервые взял взятку в миллион, и идеолога украинских национал-радикалов (УНА-УНСО) за разъяснение мне своего, малопривлекательного, на мой взгляд, кредо, и всех тех своих собеседников, кого не сумел сейчас упомянуть.
В общем, к концу своей поездки я стал понимать, что от многого из собранного предстоит отказаться. А потому, как у Стейнбека в начале его поездки за полвека до этого, "настроение было неважное".
Сейчас ясно: в ВОКСе в 1947-м, когда отъезд Стейнбека был уже близок, тоже особых поводов для ликования не было. Хотя Хмарский уже готовил победный отчет в ЦК и МИД. В нем значилось:
В результате пребывания в СССР Стейнбек, убедившийся на многочисленных фактах в лживости антисоветской пропаганды в США, сделал следующие заявления:
1. Колхозная система очень эффективна.
2. Советское государство оказывает колхозам большую помощь.
3. Вопреки антисоветской пропаганде, колхозники не являются духовно опустошенными и унифицированными, а, напротив, отличаются яркими индивидуальными характерами.
4. Жизненный уровень колхозников является вполне удовлетворительным, а урожай в тех местах, где он побывал,- выше среднего.
5. Восстановление разрушенных войной районов идет в СССР гораздо быстрее, чем в западной Европе, и, в частности, в Англии. Во многом успех быстрого восстановления сельского хозяйства обязан колхозной системе.
6. Во всех местах, где он побывал, советские люди выражали дружественное отношение американскому народу и высказывались против войны.
7. Вопреки антисоветской пропаганде в СССР существует полная свобода религии и функционируют церкви.(12)
Но в ВОКСе прекрасно понимали: мало ли какие "заявления" делал Стейнбек, особенно в подпитии; пусть даже они и зафиксированы в секретных дневниках - опубликовать-то их нельзя! А без такой подстраховочной бумажки - ты букашка...
Поэтому за неделю до отлета американца из Москвы возник следующий документ:
Секретно. 13 сентября 47 года. N2018с
Заведующему отделом печати МИД СССР
тов. Василенко
Считаю целесообразным организовать интервью Стейнбека для "Литературной газеты". Это интервью поможет получить от Стейнбека ряд заявлений о советском народе, которые в какой-то степени будут связывать Стейнбека, когда он приступит к опубликованию своей книги об СССР по возвращении в США.
Главный редактор "Литературной газеты" т.Ермилов готов организовать такое интервью при условии согласия МИД СССР.
Прошу сообщить мнение МИД СССР по этому вопросу.
Заместитель председателя правления ВОКС Караганов(13)
Интервью у Стейнбека взяли. И не одно. И никак эти интервью его не "связали"- что хотел, то и написал.
Когда весной 48-го вышел в Штатах "Русский дневник", отпор ему в "Литературной газете" - "статью, разоблачающую антисоветские высказывания американского писателя", - стали готовить за подписью радушного хозяина Стейнбека на украинской земле драматурга А.Корнейчука.
Не дожидаясь ответа от Уполномоченного ВОКСа в США С.Р.Стриганова на свой секретный запрос о том, "как расценивается "Русский дневник" Стейнбека, опубликованный в "Нью-Йорк Геральд Трибюн" прогрессивной и реакционной печатью США, а также нашими друзьями"(14), зав. американским отделом ВОКСа Иван Хмарский, не ведавший еще, "как ведет себя Стейнбек в настоящее время по отношению к СССР"(15), уже написал упомянутому редактору "Литературной газеты" В.Ермилову письмо(16) (разумеется, тоже секретное!) с просьбой учесть его личные впечатления о Стейнбеке.
Многие из этих "впечатлений" текстуально повторяли изложенное Хмарским и его коллегами в их "дневниках", которые я уже цитировал. Но было и новое:
Стейнбек далеко не производит впечатления, которое ошибочно могло сложиться у некоторых товарищей о нем после прочтения "Гроздьев гнева", как о человеке, которого волнуют большие социальные проблемы, искреннее стремление понять другой народ или по настоящему критически взглянуть на судьбу собственного народа. Напротив, он вел себя в СССР как в высшей степени самодовольный заурядный американец с достатком, для которого решительно все ясно, и он путешествует ради собственного удовольствия, не будучи стеснен временем.[...]
Характерно, что большую часть своих бесед с советскими людьми Стейнбек провел за выпивками, к которым, кстати сказать, он питает явное пристрастие.(17)
Про "пристрастие" Стейнбека - чистая правда. Это может подтвердить любой читатель "Русского дневника" и более поздних сочинений писателя. (О тех, кто слушал предыдущие передачи этого цикла, уж не говорю.) Но ослепленный личной обидой на высмеявшего его в своем "Дневнике" Стейнбека (а частичное, по крайней мере, его знакомство с текстом сомнений не вызывает - в письме Ермилову содержится скрытое цитирование), Хмарский, похоже, не понял, что обличительный его пассаж по поводу склонности Стейнбека к выпивке является в то же самое время компроматом на многих чиновных советских собутыльников американского писателя, в том числе и на Корнейчука, довески к обличительной статье которого Хмарский Ермилову и предлагал.
Однако Иван Дмитриевич не задумывался над этим. Он жаждал отмщения. Стейнбек изображался в его письме Ермилову человеком (я буду цитировать) "замкнутым и апатичным", при этом проявляющим удивительное "проворство, в тех случаях, когда ему казалось, что от него что-то скрывают или утаивают"; он - реакционер, "в теоретическом отношении [...] поразительно для писателя слабо развит, " он "очень высокого мнения о себе" и "плохо отзывается" о "прогрессивных писателях и общественных деятелях" (ругал Теодора Драйзера за плохой английский, Ромэна Роллана - за тенденциозность, сына Рузвельта - за глупость и Генри Уоллеса - за неспособность к административной работе).:
Самые ничтожные житейские мелочи обычно поглощали гораздо больше его внимание, чем главное, что характеризует истинные достижения советского народа. [...] Cтейнбек, например, крайне неохотно посещал музеи и с явным отвращением относился к беседам советских людей по вопросам культуры. Но, буквально повторяя А.Жида, он уделял анекдотически большое внимание "проблеме" туалетной бумаги. [...]
Таков идейный и моральный уровень Стейнбека.(18)
Сейчас многим трудно уже оценить политическую весомость комично и сумбурно звучащих сегодня филиппик Ивана Дмитриевича. Немногие понимают, что обвинение в пристрастии к спиртному - аргумент слабый (в "инстанции" знали, к примеру, что глава советских писателей Фадеев пьет куда больше), а вот сравнение с Андре Жидом - сильный: имя этого обличителя СССР (только что, в 47-м, удостоенного Нобелевской премии) уже более десятилетия было в той же "инстанции" знаковым словом; достаточно вспомнить, что когда Пастернак однажды прилюдно высказался о знаменитом французе, высказывание это немедля было включено в "спецсправку" о настроениях писателей, которую уже через пару недель читал сам Сталин; а сказал-то Борис Леонидович всего-ничего:
Подходит ко мне Тарасенков и спрашивает: "Не правда ли, мол, какой Жид негодяй?" А я говорю: "Что мы с вами будем говорить о Жиде. О нем есть официальное мнение "Правды". И потом, что это все прицепились к нему - он писал, что думал, и имел на это полное право - мы его не купили." Тарасенков набросился: "Ах так, а нас, значит, купили. Мы с вами купленные." Я говорю: "Мы - другое дело. Мы живем в стране, имеем перед ней обязательства."(19)
Признаюсь, когда я читал "рацпредложения" Хмарского по организации антистейнбековского выступления "Литгазеты", меня куда более их реализации интересовало, как в 48-м откликнулись на публикацию "Русского дневника" американцы.
Рассказывает профессор Мидлберри-Колледжа Патрик Полинни:
Стейнбек был на удивление не осведомлен о российских делах в 1947 году, несмотря на то, что он был журналистом. Я думаю, что Стейнбек просто был типично американский журналист - американец до мозга костей. Он знал все об американской истории и политике, но российскую ситуацию он не мог себе представить. Ему, как и многим другим визитерам, не приходило в голову, что советское правительство выстраивает перед ним театральные декорации вместо реальной жизни, что он все время беседует с подставными лицами... Так что эти путевые заметки о России - "Russian Journal" - очень странная книга.
Насколько я знаю, это единственная книга Стейнбека которую игнорировали. Ее не заметили. Хотя после ее выхода появились две-три похвальных рецензии, остальные рецензии были скептические. Большинство читателей даже не знают, что Стейнбек написал книгу о России. В общем, книга производила впечатление комплиментарной по отношению к Советскому Союзу, а в 1948 году, когда она вышла, отношение американского общество к России не соответствовало этому настроению.
Книга чрезвычайно наивна и огорчительно поверхностна. Русских Стейнбек описывает с несвойственным ему упрощением. Чего стоит, например, конец: "Русские - такие же как все люди на свете. Среди них есть очень плохие - в этом можете не сомневаться, но гораздо больше хороших". Все вместе создавало у читателя впечатление, что человек пишет о том, чего не знает.
Стейнбек и не скрывал, что он мало что знает о России. (Любой, кто читал "Русский дневник" это знает.) Скажу другое, что мало кому известно: многие годы он мечтал написать большую книгу о ней. Его поездки в СССР в 36-м и 47-м (и "Русский дневник" тоже) были, как бы, "артподготовкой" .
Профессор Полинни рассказывает:
Стейнбек планировал написать книгу о России еще со времени своего первого визита. Он вообще постоянно интересовался Россией, но мне кажется, что его интерес не очень был связан с российской реальностью. Скорее, это чувство имело литературное происхождение. Стейнбек боготворил Толстого. Влияние Толстого на его творчество очевидно. Я даже думаю, что в России так полюбили Стейнбека именно благодаря этой наследственности. Для русского читателя кажется привычным и естественным, когда в литературном произведении судьбы персонажей развиваются на более широком, социально-политическом фоне. И эту полифонию и эпический размах прозы Стейнбек почерпнул именно у Толстого. Но книгу о России он так и не написал, если не считать "Русского дневника".
Думаю, Стейнбека полюбили в России не только за толстовскую наследственность. Для советских читателей 50-х - 60-х годов книги Стейнбека (об этом говорил мне встречавшийся с ним в 63-м в Москве Василий Аксенов) были, наряду с Хемингуэем, а впоследствии и Фолкнером, средством постижения недосягаемой тогда для многих Америки. Самого Стейнбека это отчасти огорчало. Я читал его жалобы на то, что в СССР 1963 года думают, что в Калифорнии до сих пор, как в его романах, ходят босиком. Словосочетания "Гроздья гнева" и "Зима тревоги нашей" и по сей день не пустой звук для советских читателей той поры.
Другое дело: мало кем прочитаный и в Штатах, и в России "Русский дневник" Стейнбека. Это, по сути дела, подготовительная работа для осуществления так и не осуществленной мечты великого американца о большой русской книге, особенно, когда ее читаешь параллельно с дневниками приставленных к Стейнбеку советских наблюдателей литературного процесса, ценна не только тем, что знакомит нас с полувековой давностью умонастроениями и иллюзиями писателя и технологиями одурачивания его, да и других западных интеллектуалов в Советском Союзе. Как и другие свидетельствования иностранцев - от Адама Олеария до Анре Жида - она сторонним взглядом фиксирует и сохраняет для нас детали повседневности, на которые автохтонный наблюдатель не обращает внимания. Так и вымываются они из исторической памяти народа, в которой многоцветная мозаика прошлого предстает в образе серого монолита, заложенного в фундамент грядущего благоденствия. Этой нивелирующей тенденции в "Русском дневнике" противостоит точная фиксация деталей двух месяцев советской жизни 1947 года, поры чрезвычайно важной и до сих пор еще недооцененной даже ее летописцами.
Давно подмечено: в России плохо умеют мерить время часами и минутами и, даже, годами. Его меряют чем попало: пятилетками, которые почему-то укладываются в четыре года; жизнями и правлениями царей и генсеков: "при Николае", "при Сталине", "при Брежневе"... Временными вехами служат события гигантские и, как правило, катастрофические: "между революциями", "после второй войны", "до денежной реформы". Борис Ардов вспоминает как Смирнов-Сокольский сказал Анне Андреевне Ахматовой: "Это было не в тот голод и не в этот - это было два голода тому назад".
При таком подходе память об отдельных годах размывается в воспоминаниях о периоде. На этом фоне зафиксированные Стейнбеком детали советской жизни августа-сентября 1947 года, когда для России, как в песне, завершалась "пора несбыточных надежд" и начиналась "зима тревоги нашей" для тех, кто обращается к "Русскому дневнику" через полвека - по-своему бесценна.
Талант и писательская наблюдательность позволили Стейнбеку ощутить и подметить наступающие перемены. Непонимание реальности, в которой он оказался, полное незнание исторического контекста частью которого жизнь, увиденная им, являлась не позволили понять, что он увидел. Но теперь это уже наша забота.
Осенью 63-го к тому времени, когда Стейнбек уже Нобелевским лауреатом приехал в Россию в последний раз, он знал СССР куда больше. И со многими своими иллюзиями на предмет социалистической практики уже расстался. В том же 63-м он отказался посетить Восточный Берлин, огороженный свежевыстроенной стеной, заявив при этом: "Хоть я и сочувствую заключенным, но не люблю тюремщиков. Если бы я мог помочь - я бы поехал. Но не из любопытства." В СССР - к "старшему брату" ГДР он, тем не менее, поехал. Его попросил об этом президент Кеннеди.
Судя по письмам Стейнбека и секретным советским отчетам об этой поездке, направленным в ЦК КПСС, он ехал в СССР как на свидание со старой любовью. В Москве, Киеве и Тбилиси его встретили старые друзья, включая "Суит Лану", что он особо выделил в письме своему литагенту в США, и те, кто писал в свое время секретные донесения о его поездке 47-го года: Караганов, Полторацкий и те, о ком он сам писал в "Русском дневнике": Корнейчук, Симонов... Появились и новые знакомые: недавно обруганные Хрущевым Виктор Некрасов, Василий Аксенов, Евгений Евтушенко. (С последним Стейнбек, к ужасу наблюдателей литературного процесса, говорил на не понятном им испанском, а то и вообще норовил встречаться без посторонних глаз и ушей.) Возникла новая, вскоре впрочем исчезнувшая, иллюзия. "Люди, - записал Стейнбек - во всяком случае интеллигенция, совершенно свободно говорят на любую тему. Но, конечно, плохо зная окружающий их мир, они ограничены в оценках". Те, кто встречался со Стейнбеком в 63-м сегодня свидетельствуют мне, сколь далеко по части свободы было это суждение от истины.
В Ленинграде Стейнбек выразил "интерес к возможности встретиться с Анной Ахматовой". И в первом часу ночи загадочно для сопровождающей его дамы из Союза писателей улизнул из отеля на какое-то важное свидание. (Признаюсь, когда я в цековских бумагах прочел об этом, мне страстно захотелось задним числом, чтобы это таинственное свидание было именно с Ахматовой)...
Но все это, как сказала мне Светлана Георгиевна Литвинова, уже совершенно другая история. (В течение последних двух месяцев я безуспешно разыскивал "Суит Лану" в Москве, а тут, когда я уже дописывал текст этой передачи, она, услышав по радио "Три дневника", позвонила сама и рассказала много дотоле неизвестного мне и про Стейнбека, и про Капу в Москве 1947-го. Про последующие 50 лет обещала рассказать при встрече в Москве. "Это - уже совершенно другая история."
Мне же остается сказать еще несколько слов о главных героях нашей истории: о соавторах "Русского дневника".
Замечательный военный фоторепортер Роберт Капа погиб во Вьетнаме, где в 64-м Джон Стейнбек, потрясенный зверствами партизан Вьетконга окончательно расстался со своими иллюзиями по поводу социализма-коммунизма. Стейнбек даже принял там участие в гранатометании с вертолета и описал это, за что до конца своей жизни был подвергнут анафеме в Советском Союзе. Скончался он в Нью-Йорке 20 декабря 1968 года. За несколько дней до смерти он написал другу своего детства:
"Всю свою жизнь я стремился написать одну книгу и до сих пор не приступил к ней. Все остальное - только подготовка к этой книге. Может так случиться, что я так и не найду нужных слов для моей книги, но именно для этого я работал и учился 40 лет. Остался завершающий этап процесса, и я панически боюсь его.
Отчаяние подступает все чаще, а в итоге ты должен смириться с поражением, которое поджидает каждого писателя в конце его жизни независимо от того, каким успехом пользовались его творения. Вот почему я предпочел бы умереть на середине фразы, на половине книги, чтобы все осталось незаконченным, как не кончается сама жизнь"
Стейнбек так и не написал "большой русской книги". И своей единственной книги, о которой он говорит в этом письме тоже не написал. Остались многочисленные заготовки, в том числе и "Русский дневник".
Жизнь, вышедшая за пределы этого, застывшего памятником ей текста, продолжается...
1 См. "заметки" из секретного дневника А.Полторацкого о беседе Стейнбека с Ушомирской: ГАРФ, ф. 5283, оп. 22с, д. 26, л. 213.
2 Голда Меир. Моя жизнь. Чимкент, "Аурика", 1997, с. 306.
3 См. там же, с. 302; а также: Костырченко Г.В. В плену у красного фараона. М., 1994, с.
4 ГАРФ, ф.5283, оп.22с, д.21. л.117.
5 Там же.
6 Там же.
7 Там же.
8 Там же.
9 Там же, л.176 об.
10 Там же.
11 Там же, л. 117.
12 Там же, д. 27, л.154.
13 ГАРФ, ф.5283, оп.22с, д. 26, л231.
14 Там же, д. 81, л.189.
15 Там же.
16 Там же, лл. 190- 191
17 Там же, л. 190.
18 Там же, лл. 190- 191
19 Российские вести, 1.07.92- Цитируется по: Т.Коржихина.Указ. соч, с. 287.