Редкий пример параллелизма в общественной дискуссии между Россией и США – рождаемость. В России она теперь растет (чем не преминул похвастаться в пятничном интервью премьер Медведев), а в США – снижается. По данным Pew Research Center, в 2011 году в США число рождений на тысячу женщин фертильного возраста (от 15 до 44 лет) упало до исторического минимума и составило (цифра пока неокончательная) 63,2 ребенка на тысячу женщин. Для сравнения: пик был достигнут в 1957-м – 122,7 рождений, затем этот показатель неуклонно падал, стабилизировавшись к середине 70-х в промежутке между 65 и 70 новорожденных на тысячу женщин.

Цифры Pew Research Center, которые обсуждаются сейчас в Америке, оспариваются с демографической точки зрения: рождаемость можно считать по-разному, и более аккуратным представляется показатель, рассчитываемый по поколениям, – сколько детей женщина такого-то поколения родит в течение всей жизни. И этот показатель в США, как и в России, растет, что связано с общей тенденцией, которую специалисты называют вторым демографическим переходом.

Меня, однако, в этих дискуссиях занимают не конкретные демографические споры (хотя это очень интересно), а принципиальные положения. Как в России, так и в США исходный тезис большинства демографических дискуссий состоит в том, что рождаемость надо поддерживать на уровне, который обеспечивал бы естественный прирост или хотя бы стабильность численности населения, – часто этот тезис даже специально не проговаривают, поскольку считают самоочевидным. Необходимость прироста объясняют чаще всего экономически. Вот, например, Росс Даутэт в New York Times:

Сегодня они дети, а завтра – налогоплательщики, рабочие, предприниматели. Относительно молодое население означает быстрый экономический рост и посильные для бюджета социальные расходы.

У меня с этим аргументом сразу же возникает проблема: откуда берется необходимость роста? Почему бы экономике не стабилизироваться на какой-то оптимальной точке? Этот вопрос – вместе со мной – задают в основном философы и экологи. Мы не можем съесть и потребить больше, чем мы можем съесть и потребить, и эти наши возможности определены биологически. Точно так же, как и возможности планеты в целом, которую в какой-то момент наш неистовый рост истощит. Специалисты могут, опять же, спорить, когда конкретно это произойдет, но сомнительности основной посылки о необходимости роста это не отменяет.

Необходимость роста обосновывается, естественно, уже не экономически, а геополитически – исходя из необходимости удержания (как в случае США) или восстановления (как в случае России) доминирующего положения страны в мировом масштабе. (Именно поэтому, кстати, отметается вполне разумный довод, что будущими налогоплательщиками и потребителями с успехом могут быть не рожденные в данной конкретной стране дети, а иммигранты.) Но геополитический аргумент, опять же, приводит к конфликту в рассуждении, потому что получается, что статус страны на мировой арене оказывается в ценностном отношении выше, чем порядок частной жизни, в рамках которой принимается конкретное решение о рождении ребенка. Должна ли женщина руководствоваться при планировании собственной (напомню, единственной) жизни стратегическими интересами страны, в которой ей случилось жить? Что принципиальнее – личная свобода или величие родины?

Здесь на передний план обычно выходят либо религиозные, либо консервативные ценности. И если в случае религиозной аргументации дело ограничивается ссылкой на вероучение, поощряющее размножение, то светские доводы обыкновенно апеллируют к культуре, которая характеризуется либо как «здоровая», либо как «декадентская». Вот пассаж, написанный не в нацистской Германии 30-х годов, а в США в декабре нынешнего года:

Отказ от потомства – это, на определенном уровне, симптом усталости позднего модерна, декадентства, зародившегося на Западе и теперь захватившего весь мир. Эти люди предпочитают настоящее будущему, стагнацию инновациям, существующее – возможному. Они любят комфорт и современные блага, но не готовы на жертвы, без которых наша цивилизация была бы невозможна.

Разумеется, чисто теоретически отсюда легко перейти к ценностному ранжированию граждан по количеству приплода, который они принесли, к запретам абортов, пропаганды гомосексуализма и контрацепции – то есть ко всему тому, к чему мы неуклонно катимся в России и чему в Америке препятствует работающая демократическая система, контролирующая соблюдение основных прав. Но здесь возникает еще один чисто теоретический вопрос, который кажется мне страшно забавным. Аргументы о необходимости проведения государственной демографической политики в пользу повышения рождаемости в США обыкновенно приводят консерваторы, то есть люди, во всех остальных случаях выступающие против какого бы то ни было вмешательства государства в частную жизнь – будь то ограничение на ношение оружие, введение обязательного медицинского страхования или дополнительных социальных налогов. Вот гневный пассаж, отражающий суть дела:

Большинство американцев-консерваторов, в том числе и я, ненавидят коллективизм в гораздо менее значимых вопросах. Стоит только правительству рекомендовать нам использовать более экономичные лампочки или уменьшить расход воды в туалете, и уже звучат призывы к революции. Пусть кто попробует заставить нас покупать более экологичные автомобили, снижая на них налоги, – мы назовем это тиранией. Пусть кто скажет, что надо выключить неиспользуемые электроприборы, – мы назовем его грязным хиппи, а то и махровым коммунистом. Но когда нам говорят, что женщины должны отказаться от социальных достижений последних 50 лет, потому что надо больше рожать, мы говорим – да, очень разумное предложение.

Действительно. Куда уж разумнее. Что же до российского нацпроекта, который триумфально осуществил премьер Медведев во время своего предыдущего премьерского срока и наиболее принципиальной реакцией на который была акция “Войны” в Зоологическом музее, то меня в нем больше всего забавляло удивительное невнимание к разнородности России. Материнский капитал в 200 тысяч рублей, который можно было использовать только в счет ипотеки или при покупке жилья, в Москве и Петербурге ничего, кроме гомерического хохота, не вызывал, тогда как в городе Рубцовске Алтайского края он, вероятно, воспринимался вполне серьезно как мера поддержки молодой семьи. Что, конечно же, возвращает нас к дискурсу о “здоровых” и “декадентских” культурах. Очевидно, приумножаться, по мысли российского правительства, должно было население мелких провинциальных городов с дешевым жильем. Там, вероятно, и ценности правильнее, и Россия какая-то более настоящая. Не другая, а та самая, которую нужно возрождать.

Это мое последнее замечание, впрочем, совершенно необязательно. Потому что самым убийственным аргументом против организованных государственных инвестиций в будущее является даже не этический, а чисто эпистемологический: мы не знаем всех вводных. Представьте себе, что городские власти Нью-Йорка в 1890 году решили бы озаботиться будущим города, чтобы оставить его потомкам в наилучшем виде. Если бы этот вопрос встал серьезно, они наверняка стали бы строить конюшни для предупреждения транспортного коллапса в будущем. Ну в самом деле: население города растет – значит, количество лошадей, их перевозящих, тоже будет увеличиваться.

В этом смысле на демографическую ситуацию в стране логичнее влиять не материнским капиталом, который выдается за рождение новых детей, а доступностью и качеством лечения и образования, которое могут получить уже существующие младенцы. Но этот вопрос обыкновенно вызывает гораздо меньше энтузиазма, чем демографический. Потому что не дает особого простора для фантазий.

Здесь – круглый стол New York Times о том, существует ли такая вещь, как демографическая проблема.
В "Нью-Йоркере" – остроумная женская реакция, увязывающая текст Росса Даутэта с беременностью герцогини Кембриджской.