Правительство и парламент Бельгии отправились в отпуск, отложив решение проблемы дальнейшего реформирования государства и вопроса о возможной отставки премьера Ива Летерма до середины сентября. Что представляет из себя бельгийская нация, и можно ли говорить о бельгийском кризисе и угрозе распада королевства как о сугубо локальной проблеме?
В составе каких только стран не жили предки современных бельгийцев! Не покидая родной деревни, они иногда в пределах одной человеческой жизни оказывались жителями сначала Испании, затем Австрии, Франции, Нидерландов, а в XX веке – и Германии. Как независимое государство Бельгия появилась на политической карте в 1830 году.
Историк Рольф Фальтер называет последующие 80 лет бельгийским «золотым веком»: «Бельгия становится одной из первых индустриальных стран и самой богатой в мире после Великобритании. Фламандское националистическое движение возникло еще до Первой мировой войны, в конце XIX века, и изначально инициировал его, как это ни парадоксально, королевский двор – чтобы подчеркнуть, что Бельгия страна не только французской культуры. Затем фламандское движение зажило самостоятельной жизнью. Первые проблемы начались в 1893 году, когда было введено всеобщее избирательное право. Горожане говорили на французском, но простой народ во Фландрии – только на голландском, а значит и предвыборную агитацию там нужно было проводить на голландском, да еще и обещать избирателям, что он и после выборов останется языком общения с политиками. Затем была война. Первая мировая война была страшной войной на бельгийской земле. Война поставила крест на лидерстве Бельгии в мировой экономике. Более того, немецкие захватчики дополнительно стимулировали раскол между франко- и голландскоязычной общинами».
Естественная языковая граница на территории Бельгии возникла еще в IV веке, когда говорившим на вульгарной латыни кельтам (галлам) пришлось бежать на юг от агрессивно настроенных германцев-франков. Официальная «языковая граница» была проложена лишь в 1963 году. Символом разграничения стал муниципалитет Вурен на северо-востоке страны. Эта местность раньше относилась к валлонской провинции Льеж, однако в результате нового административного деления ее приписали к фламандскому Лимбургу. В результате Вурен на два десятилетия стал центром фламандско-валлонского конфликта, в начале 80-х дело даже дошло до перестрелок. Только тогда участники националистических движений поняли, что зашли слишком далеко. Забавно в этой истории то, что в обычной жизни вуренцы любого происхождения прекрасно общаются между собой на местном диалекте platdiets (нижненидерландском или лимбургско-рипуарском наречии).
Историк Том Версхаффел полагает, что «бельгийский синдром» получил неадекватно большой резонанс в иностранной прессе. Как он рассказал в интервью нидерландскому радио, «ситуация явно преувеличена наблюдателями за пределами страны, которым кажется, что фламандцы и валлоны находятся чуть ли не в состоянии войны друг с другом. На самом деле, войну ведут между собой только политики, а большинству населения все это не так интересно, особенно молодежи».
Известный фламандский писатель Том Лануа, наоборот, считает, что налицо серьезная проблема, не ограниченная маленькой европейской страной: «Люди по всему миру пытаются ухватиться за свою идентичность, культурную принадлежность. Этот страх возник потому, что в условиях продолжающейся глобализации наблюдается серьезный сдвиг, все культуры перемешались. Это очень интересный феномен, однако именно благодаря ему все чаще в любой дискуссии выпячивается, становится основным аргументом эта самая культурная принадлежность. Мы говорим: “Ты – фламандец, а значит ты то, и то, и то”. Эдакий принцип аргументации от противного, потому что таким образом мы подчеркиваем, кто к данной культурной группе не относится. На мой взгляд, напрашивается парадоксальный вывод: глобализация провоцирует провинциализацию и регионализацию. На первый план выносится некое “прошлое”, которое изображается гораздо более фольклорным и этнически чистым, без примесей, нежели оно было на самом деле. И нам предлагается к нему вернуться, хотя все мы понимаем, что это невозможно. Грубо говоря, это довольно фашистская картина мира. Если упростить идеологию фашизма, то она основывается на утверждении, что современность – это разложение, деградация; при этом прошлое, “корни” идеализируются, и нам предлагается вернуться к этим несуществующим корням. Мы получаем массу людей, озлобленных из-за ощущения бессилия изменить что-либо в собственной жизни. Они делают ставку на фанатический патриотизм и вымышленную картину героического прошлого, и самореализуются как его солдаты».
Наш собеседник считает неверным полагать, что государство с несколькими национальными языками обречено: «Такая страна все равно может иметь свою душу,– то что я называю la belgitude. Решение проблемы в том, чтобы научиться принимать многослойность, сложность любого объекта. Вот вы, например, одновременно можете быть и русской, и амстердамкой, и петербурженкой, и голландской подданной – потому что на самом деле вы и есть все это сразу. Вот в чем суть. Никому не надо никем становиться, все уже и без того кем-то являются».
