Но одно дело – решить отказаться от рецензирования книг, другое – их авторы, составители, редакторы, а также проблемы, в этих книгах затрагиваемые. Проблемы эти обходить не стоит. Об авторах уж не говорю – они часто являются авторами и участниками моей программы.
Сегодня как раз такой случай. В Праге гостит мой коллега из Ульяновска Сергей Гогин, которому хочется рассказать о книге его земляка Валентина Бажанова о сошедшем с ума и забытом выдающемся логике – Николае Васильеве. (Эту возможность я предоставлю ему во второй части передачи.)
А кроме того, в "Новом литературном обозрении" только что вышел сборник с роскошным названием "Российская империя чувств. Подходы к культурной истории эмоций" – названием, обрекающим эту книжку на прочтение по крайней мере гуманитариями, так сказать, НЛОшной ориентации. Одним из составителей этого сборника является частый участник наших передач, немецкий историк Ян Плампер. Вместе с другой представительницей немецкой науки – филологом Шаммой Шахадат – и французским историком Марком Эли (тоже для моей программы человек не чужой, да и вообще среди авторов сборника немало "наших людей") они публикуют материалы конференции, проведенной в Москве в 2008 году Франко-российским центром гуманитарных и общественных наук и Германским историческим институтом, конференции, озаглавленной тогда устроителями "Эмоции в русской истории и культуре". На эмоциях Ян, изучающий их не первый год, можно сказать, "собаку съел". И обсуждение этого процесса вызывает у нас с ним положительные эмоции.
- Ян, а что вы спохватились-то лишь в 2008-м, декларируя свое желание "разбудить гуманитарные исследования эмоций в России"? Почему сейчас на вашей книжке подзаголовок - "Подходы к культурной истории эмоций"? А что, Тацит или Светоний – это не "подходы" туда же? Или это, в отличие от вашей "культурной истории", некультурная? Простите за дерзость, но, мне кажется, нарисованная еще античными авторами "империя чувств" не слабее изображенной в вашей книжке. Ну, не российская, конечно. Но об эмоциях в истории российской писали и Карамзин, и Соловьев, и Ключевский, и Костомаров. Всегда! И много. Или может то, что написано ими недостаточно «культурно» по сравнению с собранным под одной обложкой в вашем сборнике?
Ян Плампер: Совершенно верно, Владимир, историки всегда писали об эмоциях, это правильно. Но, как правило, они переносили один к одному эмоции своего времени и своей культуры на другое время, на прошлое. И таким образом, история как категория осталась за рамками историизации, за рамками исследований, на самом деле. И спрашивается: почему бы именно эта категория должны оставаться за рамками историизации, почему ее не нужно ввести в исторический контекст?
Владимир Тольц: Хороший вопрос! Но я, простите, не готов согласиться с Вами. Один только пример – сходу, по памяти. В конце 1905 года, в самый разгар первой русской революции в Петербурге вышел русский перевод книги французского психолога Огюстена Кабанеса и историка Леонарда Насса "Революционный невроз" - сочинения, детально описывающего эмоции «эпохи потрясений» – Великой Французской революции. Описание и анализ проделаны через столетие от рассматриваемых событий. Это, повторяю, лишь один пример. Я понимаю, это очень амбициозно – претендовать на роль первооткрывателей в этом деле. Но сколь это основательно?
Ян Плампер: Нет, мы не первооткрыватели. Вообще-то, принято считать, что началось с Хейзинг, с автора известной книги об осени Средневековья и об играющем человеке – Homo Ludens, он впервые затрагивал этот вопрос и ставил в центр внимания. А потом, главным таким, основополагающим текстом считается статья Люсьена Февра, опубликованная в 1941 году, об истории эмоций. Но об исследовательском поле можно говорить лишь с 1980-х годов, когда собралась группа историков в Америке вокруг Питера Стернза, которые именно это поле в своих самоописаниях называли "история эмоций". Но о «эмоциональном повороте» или о фиктивном повороте, как теперь пишется и говорится, на мой взгляд, справедливо говорить лишь где-то с 2001 года, после 11 сентября это началось по-настоящему. Я не исключаю, что до этого было написано многое по этому поводу, и на самом деле, пока нет хорошей истории, нет труда, в котором бы собрались все попытки историков предыдущих поколений писать об эмоциях.
Владимир Тольц: Знаете, все эти датировки "научного старта" истории эмоций весьма условны. Ну, к примеру, Люсьен Февр написал упомянутую вами статью не в 1941-м, а в 1938-м. То обстоятельство, что американцы датируют начало изучения истории эмоций 1980-ми годами, основываясь на том, что они тогда стали употреблять это словосочетание, тоже не выглядит для меня убедительным. Согласитесь, Шекспир, который некоторым образом тоже исследовал историю эмоций – как на современном ему материале, так и дошедшем до него от предыдущего времени, - Шекспир, хотя и не использовал упомянутого нами словосочетания, но достиг в своем деле успехов не меньше американцев, претендующих ныне на приоритет. Или вот противоречие в том, что вы говорите и пишете: с одной стороны, вы увязываете начало "эмоционального поворота" с трагедией 11 сентября, а с другой – пишите в предисловии, что "эмоциональный бум" достиг России только сейчас, то есть в 2008-м (с запозданием в 7 лет, получается), и тут же декларируете свою задачу – "разбудить" гуманитарные исследования об истории эмоций в России… В общем, некоторая путаница в датировках плюс ревность в сфере приоритетов…
Ян Плампер: По России мы первые. И пока нет такого, что ли, серьезного труда, который является действительным вторжением в этом исследовательское поле на русском языке.
Владимир Тольц: Поздравляю! "You are champions!" При случае вручу золотую медаль. Итак, вы некоторым образом оказались законодателями моды на пятачке российской исторической науки. Это ведь не секрет, что создание многих научных направлений – как в плане методологии, так и тематики, и языка описания – развивается по законам, близким к феномену моды. Так было и со стуктурализмом, и с семиотикой, и с теорией карнавализации, и с проникновением в историческую науку постмодернистических подходов и методик. Естественно, все эти феномены позволяют наблюдать в своем развитии взлеты и падения, гениальных первопроходцев и первооткрывателей и достижения и неудачи их последователей. Сопоставьте хотя бы, к примеру, Юрия Михайловича Лотмана и сочинения его эпигонов…
Итак, повторюсь, вы – законодатели моды в России на "историю эмоций". Участь ваших будущих последователей мы сейчас обсуждать не станем. А вот не расскажете ли вы сейчас нашим слушателям, еще не познакомившимся с только что выпущенным сборником, какую, собственно, "Америку" вы и ваши коллеги в сфере "российской империи чувств" для них открыли?
Ян Плампер: Во-первых, к вопросу о моде. Моду ругать всегда легко и очень модно. Но все-таки мы вами одеваемся по-другому, чем сто лет тому назад. И если бы вы написали историю России, она бы выглядела по-другому, чем история России из уст Карамзина или Ключевского. Так что это дух, это воздух, которым мы дышим, и от моды никуда не уйти. Но мы пытались хотя бы раскрыть причину, почему вот этот «эмоциональный бум» сейчас имеет место, то есть мы пытались показать нашим читателям, что мы не врем читателям, что мы придумали это все.
А мы на самом деле показываем, откуда взялся этот бум, и мы говорим о том, что он связан хотя бы с двумя развитиями. Это, во-первых, внутринаучное развитие, это уход от строгого, может, даже воинствующего структурализма, постмодернизма, где действительности вообще нет вне языка, и где все социально сконструировано. И во-вторых, и это более широкий, более общественный тренд, - так называемая биореволюция, то есть это смена лидирующей науки, которая определяет дискуссии в других, и эта смена произошла в 90-х годах, когда естественные науки, особенно биология, еще связано это было с биопсихологическим бумом, когда они сменили гуманитарные. Так что если сейчас какая-нибудь газета в Германии обсуждает вопрос свободы воли, то они позвонят, скорее, биологу, нейробиологу, нежели философу. Вот об этом идет речь. И эмоции для многих являются какой-то новой реальностью, какой-то твердой реальностью. Мы показываем, что это не так, и что историкам было бы плохо позаимствовать просто у нейробиологов, что с этим связано много-много методологических проблем. Вот такая у нас установка.
Владимир Тольц: Ян, а теперь, если можно, несколько слов о содержании сборника.
Ян Плампер: Там 20 статей – две вводных статьи, к тому же тематических биография ученых с разными дисциплинарными принадлежностями. Там есть и историки, и литературоведы, и театровед, и искусствовед. Разных возрастов – от аспирантки до маститых, известных ученых предпенсионного возраста. И работающих в разных странах. Слава богу, границы стираются все более и более.
Вы найдете, например, восхитительную статью Андрея Зорина, литературоведа и литератора, об импорте чувств, как он это называет, об европеизации русского дворянства в эмоциональном ключе, о Карамзине и его поездке в Европу 1890 года, где он учился чувствовать по-европейски, и, возвращаясь в России, учил чувствовать по-европейски.
Найдете статью Юлии Сафроновой об убийстве Александра Второго и об эмоциональных нормах, как ожидалось показать свои чувства в разных письменных источниках, ну, и как на самом деле люди эмоционально реагировали на цареубийство. Это она показывает на примере личных источников.
Там статья Ирины Сироткиной об Айседоре Дункан, как бы о планомерном уходе от экстаза в театре и в танце 20-х годов.
Статья Роберта Эдельмана о "Спартаке" московском и об экстазе, связанном с играми, с матчами, особенно против бериевского "Динамо".
Там великолепная статья Ольги Глаголевой, специалиста XVIII века, основанная на судебном деле в Орловской губернии, где одна провинциальная помещица подала в суд на двоюродного брата ее мужа, который обесчестил ее тем, что бросил поросенка на нее.
Статья Ольги Матич, литературоведа, о "Петербурге" Белого, новая попытка, новый опыт прочтение этого романа сквозь призму эмоций.
Очень интересная статья Ади Кунцман о гулаговских мемуарах с точки зрения омерзения, особенно связанного с репрезентациями гомосексуалистов, не политзеков, а обычных зеков. Казалось бы, что все известно о гулаговских мемуарах, но, по-моему, Ади предлагает новый взгляд на них.
Интересная статья Магали де Лялюа о переписке Сталина с Бухариным, известной, в тюрьме. Она рассматривает эмоции там.
И статья Екатерины Емельянцевой о советских подводниках и о вопросе страха, о том, - это было связано с кодексом чести, - что нельзя показывать страх, но в разных видах фольклора, в письменных видах все-таки он проскальзывает и переходит в комический смех.
Владимир Тольц: Немецкий историк эмоций Ян Плампер – один из редакторов только что вышедшего в Москве научного сборника с интригующим и двусмысленно-игривым названием "Российская империя чувств". Надеюсь, что книга эта вызовет у читателей только положительные эмоции.
Со мной в пражской студии мой ульяновский коллега Сергей Гогин.
Сережа, напомните название книги, о которой вы хотите рассказать сегодня!
Сергей Гогин: У книги длинное название, книга называется – "Николай Александрович Васильев и его воображаемая логика: воскрешение одной забытой идеи". Написал ее заведующий кафедрой философии Ульяновского государственного университета, доктор философских наук Валентин Бажанов. Это научная биография профессора Казанского университета Васильева, который вошел в науку в начале прошлого столетия и считается родоначальником неклассической логики. Конечно, главное дело его жизни – это его воображаемая логика, которую он так назвал по аналогии с воображаемой геометрией Лобачевского. Как известно, Лобачевский построил свою теорию, отказавшись от так называемой пятой аксиомы Евклида, которая гласит, что параллельные прямые не пересекаются. Васильев разработал свою непротиворечивую логическую систему, отказавшись от основного закона классической, или Аристотелевой, логики – закона исключенного третьего, который звучит так: из двух суждений, одно из которых отрицает другое, одно обязательно является истинным, а другое ложным. Отсюда вытекает и закон противоречия: суждение и его отрицание не могут существовать одновременно. В области фактов – да, говорил Васильев, а в области понятий – совершенно необязательно. Впервые он изложил свои идеи 100 лет назад в публичной лекции в Казани, в мае 1910 года.
Профессор Валентин Бажанов говорит…
Валентин Бажанов: Это была удивительная интеллектуальная дерзость – не просто усомниться, а построить систему без этих аксиом. Это открытие оказалось преждевременным. Хотя при обсуждении в Казанском физико-математическом общества доклада Васильева многие отдавали себе отчет, что это действительно революция в логике. На самом деле, лишь только в конце 50-х – начале 60-х годов вот эти идеи были независимо от Николая Александровича возрождены, и один из родоначальников этой неклассической логики, без закона противоречия, Ньютон да Коста при встрече в Москве со мной говорил, что он был просто поражен, что вот в России, в Казани 50 лет с лишним назад эти идеи вдруг уже были высказаны.
Сергей Гогин: Обыденным сознанием постичь идеи Васильева сложно. "В непознаваемом тумане возможны странные миры", - писал он в одном из стихотворений. Ученый и сам опасался подпасть под обвинение в логической ереси. Васильев поставил под сомнение классический закон противоречия, и на этом построил свою концепцию.
Валентин Бажанов: Васильев тоже считал, что в нашем земном мире человек имеет определенные типы ощущений – либо да, либо нет. Если типов ощущений было бы больше, то, соответственно, и отрицаний было бы больше. Именно в таком мире, по Васильеву, и реализуется его воображаемая логика.
Сергей Гогин: Но время, когда Николай Васильев опубликовал свои основные работы, было неудачное: 1911-13 годы, канун мировой войны. Его труды, напечатанные по-русски, с трудом доходили до Запада, к тому же интеллектуально мир был не готов к восприятию странных идей. Хотя некоторые ученые уже понимали, что классическая логика неполна и неэффективна, потому что не распространяется на сложные формы мысли. Валентин Бажанов продолжает…
Валентин Бажанов: Когда мышление вторгается в противоречие, то это считается признаком неблагополучия, плохого суждения. Но в то же время противоречие в диалектической традиции всегда служило источником развития. И некоторые выдающиеся ученые специально заостряли проблемы, формулируя их в виде противоречий. Сейчас, скажем, в математике, которая обслуживает и информационные технологии, считается, что система должна быть непротиворечивой. Но эта непротиворечивая система в определенном смысле является предельным случаем противоречивой, и противоречивая оказывается значительно более богатой по своим дедуктивным и выразительным способностям по сравнению с непротиворечивыми. Подобно тому, как неевклидова геометрия включает евклидову классическую в качестве своего частного случая. В этом прорыве как раз громадная заслуга Васильева.
Сергей Гогин: В 1904 году Николай Васильев издал книгу стихов "Тоска по вечности". Сквозь стихотворные строки проглядывают зачатки будущей воображаемой логики, отменяющей закон противоречия.
Есть мир иной, мир беспечальный,
Где все – единство без конца,
Где каждый атом, близкий, дальний,
Лишь части одного кольца.
Там волк покоится с овцою,
С невинной жертвою – палач,
Там смех смешался со слезою,
затихнул жизни скорбный плач.
Владимир Тольц: Сергей, а почему, собственно, ваш ульяновский любомудр Бажанов занялся изучением забытого философского наследия Васильева?
Сергей Гогин: Мне он рассказал об этом так:
Валентин Бажанов: Меня это, естественно, привлекло, я круто поменял свои занятия и стал раскапывать то, что осталось от наследия Васильева. Мне повезло больше, чем, допустим, академику, выдающемуся нашему алгебраисту Анатолию Ивановичу Мальцеву, который тоже искал этот архив через казанских профессоров-математиков. Они не нашли, а мне удалось найти остатки этого архива. Я, естественно, осознал, какое у меня оказалось богатство – дневники, некоторые письма, книги (к сожалению, не весь архив сохранился). Поэтому я переключился на осмысление этого наследия и в 1988 году опубликовал в издательстве "Наука" книгу о Николае Александровиче Васильеве.
Сергей Гогин: Поиски архива ученого напоминали детективную историю.
Валентин Бажанов: Я спрашивал людей, которые могли знать его сына, узнавал, где он живет. Мне очень многие подсказывали, старые казанцы, старожилы. И я, в конце концов, нашел людей, рядом с которыми жил Юлиан Николаевич Васильев, то есть сын, он уже к тому времени скончался, но кое-что в этой его комнате, которая была заброшена, кое-что осталось. За три бутылки водки я этот архив забрал себе домой. Он был в ужасающем состоянии, я вез его на саночках, зима была в Казани, они очень так несимпатично пах, но, тем не е менее, это была большая ценность, которая позволила восстановить его биографию. О Николае Александровиче ничего не было известно.
Сергей Гогин: Николай Васильев был успешен в науке и в преподавании, но последняя треть его жизни была довольно трагичной. Будучи дипломированным врачом, он во время Первой мировой войны попал в действующую армию, но война, общение с искалеченными людьми вызвали душевное расстройство. Оно обострилось позже, в Гражданскую, когда Васильев с семьей оказались в пекле кровопролитных боев Красной Армии с чехословацким корпусом. В 42 года профессора Васильева отправили на пенсию – советская власть избавлялась от неблагонадежной гуманитарной профессуры. Последние годы ученый провел в психиатрической лечебнице, там ему выделили особый кабинет, в котором он работал во время ремиссий до своей смерти в 1940 году.
"Мне грезится безвестная планета, где все идет иначе, чем у нас", - писал Васильев в молодости. Многомерную воображаемую логику Васильева его современники не поняли. Его идеи породили целый пучок неклассических логик, но это было уже позже, как минимум через полвека…
Владимир Тольц: Ульяновский журналист Сергей Гогин и берлинский историк Ян Плампер поведали сегодня в программе "Разница во времени" о книгах, которые пока мало кто прочел.