Владимир Тольц: Сегодня в нашей программе дебютируют кандидат филологических наук, историк культуры Мария Майофис и литературный критик Илья Кукулин. Многим читателям толстых журналов, особенно "Нового литературного обозрения" ("НЛО"), их имена и работы хорошо известны. Знакомы они и слушателям других программ Радио Свобода. Ну, а тем, кому не знакомы, сейчас представляется возможность познакомиться и оценить. Итак, прошу любить и жаловать – Мария Майофис и Илья Кукулин! О сегодняшней теме они расскажут сами.
Илья Кукулин: За последний год в стране произошло несколько техногенных катастроф, которые не только были восприняты в обществе как большие человеческие трагедии, но и заставили многих усомниться в компетенции проектировщиков и эксплуатационников - государственных или окологосударственных структур. Авария на Саяно-Шушенской ГЭС. Взрыв "Невского экспресса". Пожар в клубе "Хромая лошадь". Взрывы на шахтах Кузбасса. Всякий раз, когда утихает первая боль от удара, постигшего все общество, у многих возникают вопросы: насколько компетентными были изначальные проекты и насколько аккуратной – их реализация? Нормально ли следили за работой уже введенных в строй сооружений? По личному опыту, из чтения Интернета и газет мы знаем, что ответы на такие вопросы всегда оказываются весьма неудобными, а найти и обнародовать их бывает непросто.
Мария Майофис: Эти современные события обнаруживают любопытные аналогии в истории имперской России. Сегодня мы хотели бы поговорить об одной из них – пожаре Зимнего дворца, произошедшем в декабре 1837 года. Зимний дворец загорелся вечером 17 декабря, и пожар длился целых три дня. В первую ночь зарево было так велико, что за 50-70 верст от столицы его видели путники на дорогах и крестьяне окрестных деревень. В результате императорская резиденция выгорела дотла – сохранились только наружные стены. Спасти удалось ту часть дворца, в которой располагался Эрмитаж. Пожарные и войска разобрали крыши и перекрытия, соединявшие Эрмитаж с дворцом, и в течение многих часов поливали его стены водой из брандспойтов.
Илья Кукулин: По силе потрясения, которое этот пожар оказал на общество и особенно на политические элиты, он, по-видимому, сопоставим с "холерными бунтами" и польским восстанием. На первый взгляд – сравнение странное: пожар одного здания – и события, приведшие к гибели тысяч людей или существенно изменившие политическую систему и общественную атмосферу! Но у этих, столь разных происшествий, был важный общий признак. В итоге каждого из них государственные силы, казалось бы, одерживали победу: бунты были усмирены, а дворец заново отстроен в рекордные сроки – за пятнадцать месяцев. Однако все эти катаклизмы раз за разом вызывали растерянность у политических элит, и в первую очередь – у самого императора.
Почему уничтожение дворца привело к такому эффекту? С самого начала правления Николая I император и его окружение стали тщательно создавать и поощрять культ императорской семьи. Прежде о семейной жизни русских царей с таким нажимом никогда не писали. Теперь же – с середины 1820-х годов – император представал в разного рода пропагандистских изданиях как верный и чуткий супруг, заботливый отец своим детям, а значит – и всем подданным. Такие отношения в августейшей семье должны были стать образцом для связи подданных со своим монархом. Поэтому к царю следовало обращать те же чувства, что и дети обращают к заботливому отцу – не только почтение и уважение, но и любовь.
Подобные чувства по умолчанию переносились и на дом императора – Зимний дворец. Это был символ не только власти, но и единства нации. Вместилище государственного авторитета и любви подданных к своему монарху просто не имело права сгореть.
Мария Майофис: Если какая-нибудь институция или какое-нибудь событие, пусть и не оказывающие влияния на жизнь общества, пропагандистски освещаются как предельно значимые для всех, то любое происшествие с этой институцией или этим символом производит очень болезненное впечатление. Довольно близким современным аналогом такого "нагруженного" восприятия является отношение многих россиян к Олимпийским играм. Неудачи российской команды на зимних Играх этого года из-за значения, которое придавалось этим соревнованиям в государственных медиа, вызвали стресс у общества в целом.
Парадокс состоит в том, что сгоревший дворец даже для августейшей семьи имел не столько реальное, сколько символическое значение: в быту сам Николай I и его близкие гораздо больше любили не Зимний, а Аничков дворец.
Владимир Тольц: Но вот вопрос: так ли на это смотрели те, кто жил тогда? Ведь в 1830-е годы происходит целый ряд важных для тогдашнего общества событий, многие из которых привлекают к себе не меньшее общественное внимание. Не стану говорить сейчас о гибели Пушкина, но стоит вспомнить об установке на Дворцовой площади Александрийской колонны в 1834-м, об открытии в Москве тогдашнего "долгостроя" - Триумфальной арки, тоже в 1834-м; а еще пуск Царскосельской железной дороги – обо всем этом говорили в обеих столицах, знали, к примеру, из газет и в провинции… Плюс в тех же газетах перманентная "духоподъемная" тема – "славы русского оружия". К примеру, в 1838-м сообщения, которые ныне могут рассматриваться как "олимпийские", - о высадке русского десанта в районе реки Сочи и закладке там форта Александрия.
Илья Кукулин: Да, все это правда. Но, за исключением смерти Пушкина, все эти случаи были успешной реализацией политики властей, адресованной обществу. А вот после уничтожения Зимнего дворца политические элиты не просто не знали, как реагировать, – они чувствовали, что их репутации нанесен урон, но не знали, как отвечать на вопросы, которые в действительности волнуют общество. Примерно такие же последствия вызвали "холерные бунты" и польское восстание.
Мария Майофис: Тот Зимний дворец, который мы можем видеть в сегодняшнем Петербурге, – это здание, восстановленное после пожара 1837 года. Внешне оно очень похоже на сгоревшее, но внутри отличается довольно сильно. В прежнем Зимнем Дворце было много маленьких комнатушек, неудобных, узких коридоров и лестниц. В таком здании было особенно важно следить за соблюдением противопожарных мер, о которых тогда знали уже довольно много. Главное, что в Зимнем жило очень много людей. До катастрофы – около трех тысяч: солдаты, офицеры, слуги, придворные и их семьи... Можно сказать, что построенное Растрелли сооружение было городом в городе.
Илья Кукулин: Однако надлежащих мер по охране здания от пожара, как выяснилось позже, не принималось. За несколько дней до несчастья многие солдаты, офицеры и слуги чувствовали в некоторых помещениях запах гари, но начальство не обратило на жалобы никакого внимания. Действительную причину пожара установил уже в середине ХХ века историк Владислав Глинка – она заключалась в ошибочной перепланировке дворца. Согласно найденным им документам, архитектор Огюст Монферран, руководивший за три года до несчастья переделкой некоторых дворцовых помещений, построил Фельдмаршальскую залу с двумя фальшивыми деревянными стенами. Они были задрапированы, и никто из солдат и служителей не знал, что они деревянные. Поэтому запах гари никому не пришло в голову связывать с этими стенами. Когда же огонь распространился на другие помещения, выяснилось, что на чердаках Зимнего не было ни одного брандмауэра.
Мария Майофис: Газеты писали о пожаре единообразно. Вся российская печать согласно полученным "сверху" указаниям воспроизводила одни и те же официальные реляции из газеты "Северная пчела". В них проводилась объяснительная схема, придуманная то ли самим императором, то ли министром внутренних дел Блудовым, то ли начальником III Отделения Бенкендорфом. Говорилось о героизме и жертвенном поведении августейшей семьи, но ни слова – о причинах бедствия. Писали, что пожар унес всего тринадцать жизней, хотя, судя по свидетельствам очевидцев, счет должен был идти на десятки, если не на сотни. Многие из солдат, выносившие имущество жителей дворца, не знали плана помещений и в панике блуждали по комнатам, задыхаясь в дыму. Распоряжались тушением император и великий князь Михаил Павлович. Приказы императора были, по-видимому, невнятными и даже бестолковыми: приехав во дворец вечером, когда уже шло сильное задымление, Николай потребовал разбить окна в Фельдмаршальской зале, чтобы выветрился дым – а в результате создал тягу, из-за которой пожар стал еще сильнее.
При тщательном расследовании выяснилось бы множество сведений, неудобных для репутации высокопоставленных особ и всего двора в целом. Немудрено, что комиссия, собранная для расследования причин пожара по распоряжению императора, через десять дней после начала своей работы закончила ее резолюцией о том, что определить главную причину постигшего дворец бедствия не представляется возможным – хотя чиновники выяснили и то, в каком помещении возник огонь, и то, по каким путям он распространялся.
Илья Кукулин: Кроме того, свое дело о пожаре вело III Отделение. Среди документов III Отделения в Государственном архиве Российской Федерации есть удивительная записка – показания бывшего дворцового трубочиста Алексея Тияна. Вот они:
"Служил во Дворце по найму трубочистом с июля месяца 1834-го по 1 октября сего [1837] года. Отказался от сей должности по существовавшему непорядку в управлении пожарною частию, как то:
1-е) Осенью всегда давались гнилые метлы, что ничего нельзя ими было делать; 2-е) Трубы никогда не выжигались как следует, ибо при сих случаях клали только малые пучки соломы, тогда как надлежало употреблять на сей предмет метлы с соломою и давать им выгорать хорошенько; 3-е) Подмастерьев определяли без всякаго разбора, большею частию мальчиков, ушедших от хозяев по шалостям, и даже есть один подмастерье – Андрей Иванович Невонин – который поступил в сию должность из переплетчиков; 4-е) Во все время службы во дворце Тияна главного над трубочистами мастера не было, а капитан пожарной команды Щепетов избрал трех молодых кантонистов, казенных учеников, вовсе неопытных, надзирателями по трем отделениям, а одного из них сделал старшиною над всеми трубочистами. Тиян двукратно говорил капитану Щепетову, что нельзя слушать сих кантонистов, ибо они не знают своего дела и приказывают исполнять то, чего вовсе не следует, на что капитан отвечал: "Должно их слушать". Когда же Тиян предлагал капитану, чтобы нанять вольнаго мастера, коего сделать главным, то капитан сказал: "Будет мастер, да не ты!" После сего Тиян вынужденным нашелся просить увольнения и получив оное, о всем вышепрописанном говорил в октябре месяце сего года, состоящему в должности вице-президента гофинтендантской конторы Г[осподину] Действительному статскому советнику Щербинину".
Илья Кукулин: Показания бывшего трубочиста предоставляют такое количество параллелей к современным нам событиям, что одно их перечисление заняло бы все оставшееся время нашей передачи: тут и некачественное оборудование, которое никто не хочет заменять, и отказ начальства от консультаций со специалистом, и неграмотная кадровая политика... Однако и чиновникам 1837 года об этих показаниях пришлось поскорее забыть: катастрофа в Зимнем Дворце была такого масштаба, что искать виновных было опасно. Как мы видим из показаний Тияна, попытка переложить ответственность на "стрелочников" привела бы к тому, что от исполнителей тут же потянулись бы ниточки на самый верх. В архиве III Отделения сохранилось специальное дело о слухах, распространявшихся в Москве после пожара. Из него ясно, кстати, что общественное мнение называло совершенно конкретных виновников бедствия – министра двора, князя Петра Михайловича Волконского, начальников гофинтендантской конторы и пожарных рот, архитектора Огюста Монферрана и, страшно сказать, самого императора. Поэтому следственная комиссия предпочла постановить: возложить на кого-либо персональную ответственность за пожар не представляется возможным.
Из записки, составленной в конце декабря 1837 года московскими чиновниками III Отделения собственно его императорского величества канцелярии для управляющего III Отделением Александра Николаевича Мордвинова:
"В Москве, из всех городов особенно занятой разговорами и суждениями о событиях, важных в России, идут толки о пожаре, случившемся в Зимнем дворце. В разных превратных видах, из коих главные суть следующие:
1) Во всех классах людей поставляют главною виною сему несчастному происшествию князя Волконского, который будто бы из видов фальшивой экономии, дабы не платить жалованье, уничтожил дворцовую пожарную команду, при бытности коего сего бы не произошло. Равно что подобных пожаров не было в то время, когда не существовало министра двора.
2) Многие говорят также, что пожар начался от газу, который с такою быстротою распространился по всем ущельям, где только оный мог проникнуть, что в одно мгновение пламенем обхватило весь дворец, и не было уже никаких средств по тушению огня. Что когда спасали тронную, то будто бы подгоревший пол провалился с людьми, где и погибло до 60 человек. После чего уже по велению государя императора начали отстаивать Эрмитаж, который гвардейскими солдатами и спасен посредством разломания арки, соединявшей оный с дворцом. Убытку от всего пожара насчитывают на 10 миллионов рублей. Но несмотря будто бы на столь огромную потерю, государь уже изволил ассигновать на обделку сего дворца 30 миллионов рублей.
3) Более же всего идут здесь разговоры, что дворец будто бы был подожжен с умыслом, ибо в одно и то же время вспыхнул и другой пожар на конце Петербурга. Утверждая за достоверное, что все это было сделано нарочито, дабы сими двумя чрезвычайными случаями развлечь внимание начальства и воспользоваться смятением для исполнения злоумышленности".
Владимир Тольц: Историк культуры Мария Майофис и литературный критик Илья Кукулин рассказывают нам о случившемся в 1837 году пожаре Зимнего дворца, который они считают одним из самых больших потрясений, пережитых политическими элитами России в 1830-е годы – наряду с "холерными бунтами" и польским восстанием, и об общественной реакции на эту катастрофу.
Мария Майофис: О формировании языка, на котором в николаевскую эпоху говорили о разного рода чрезвычайных происшествиях, мы беседует с историком русской культуры XIX века, доктором филологии, сотрудником Таллинского университета Татьяной Кузовкиной.
Татьяна, почему, как вам кажется, все российские журналы и газеты, а также российские публицисты, писавшие для западных журналов и газет, описывали пожар Зимнего дворца декабря 1937 года почти в одних и тех же выражениях?
Татьяна Кузовкина: Вы знаете, речь идет об удивительном феномене. В николаевскую эпоху начинает складываться особый идеологический язык, официальный язык – мы можем его назвать или язык вертикали, говоря современными формулировками. Это очень заметно, если мы будем читать сплошняком, например, тексты Фадея Венедиктовича Булгарина. В 1824 году, после петербургского наводнения он пишет о нем совершенно в романтических тонах. Но вот он пишет совершенно другие тексты уже в николаевское царствование – появляется другой тон, эдаким бордячком он выступает: все у нас хорошо, и стихийные бедствия даны нам свыше только для того, чтобы еще раз подтвердить, что мы живем в самом лучшем из миров.
Пик этого официального языка, пик, который вызвал резкую очень реакцию умных современников, - это было описание пожара балагана Лимана. 2 февраля 1836 года, в воскресенье, в первый день Масленицы, в Петербурге, на Адмиралтейской площади, сгорел большой балаган Лимана. Ситуация была катастрофическая. Около 200 человек сидели в большом деревянной балагане, начался пожар, дверь была только одна, и народ весь повалил на эту дверь и не мог выйти. Но самое страшное было в том, что вокруг стояла толпа народу, которая могла разломать эти доски балагана и выпустить народ, но полиция этого делать не давал, потому что полиция говорила: подождите, сейчас прискачут пожарные команды – и все будет по закону сделано. Это было чрезвычайно страшное происшествие. Полиция сдерживала народ, пожарные команды приехали только тогда, когда уже пожар был в таком состоянии, что только вытаскивать могли головешки из этого огня. И тогда же приехал император, который стоял, лил слезы и наблюдал, как эти головешки вытаскиваются.
И вот на следующий день после пожара, а именно – 3 февраля 1836 года, "Северная пчела" разразилась таким текстом. Вот, мол, случилось, такое происшествия, но, во-первых, заранее народ был оповещен, что сейчас начнется пожар. В то же мгновение открыты были настежь 8 широких дверей. Вяземским писал в личном письме: "Северная пчела" сталась петербургской свиньею", она описывала драматическое происшествие так, как будто люди сгорели исключительно потому, что самих хотели этого. И Никитенко пишет в письме: "люди горели в удивительном порядке" – пишет "Северная пчела". Таким образом, появился этот канон описания бедствия, появился этот официальный язык, которому все подчиняется, которому подчиняется и действительность. И современники сразу это чувствуют. И именно поэтому о пожаре Зимнего дворца писали все уже этим найденным языком, этим найденным языком, официальным языком николаевской эпохи.
Мария Майофис: После всего вами рассказанного возникает вот какой вопрос. А не был ли, собственно, сформирован этот язык для того, чтобы замаскировать неспособность властей, государственного аппарата, полиции, пожарных, в общем, всех тех служб, которые должны реагировать в такого рода ситуациях, неспособность их адекватно реагировать?
Татьяна Кузовкина: Этот язык был создан, конечно, я для этого, но и еще для того, чтобы… "а что скажут иностранцы?" – чтобы был ответ на этот вопрос. Даже в официальных отчетах писалось, что "мы вам сейчас сообщим точную информацию, чтобы иностранцы не подумали, что у нас что-то страшное происходит. Причина возникновения этого языка – это чрезвычайно интересный вопрос. И он еще, конечно, не до конца изучен. Он создается для того, для чего и сейчас этот язык звучит: для того чтобы создавать вертикаль власти, для того чтобы формировать общественное мнение, для того чтобы люди получили то, что им навязано, и думали так, как хотелось бы властным структурам, чтобы они думали.
Мария Майофис: Но, как мы понимаем, этот язык все-таки не достигал окончательно своей цели, и было очень много людей, или не согласных, или сомневавшихся. Не могли бы вы нам рассказать немножко об этом?
Татьяна Кузовкина: Противодействие этому языку, этим официально навязываемым штампам, конечно, было, и было в среде интеллектуалов. Хотя интеллектуалы вели себя по-разному. Тот же князь Петр Андреевич Вяземский на пожар балагана Лиманова отреагировал вот этой ядовитой репликой, что "Северная пчела" сталась свиньею, но когда случился пожар Зимнего дворца, тот же Вяземский написал брошюру на французском языке, то есть адресованную именно иностранцам, и в этой брошюре он писал тем же булгаринским языком, что пожар Зимнего дворца показал еще раз единство нации. Он сам переходит на язык этим штампов. И только откровенное противодействие этому штампованному официальному языку встречаем в ядовитых гоголевских описаниях. Помните, как у него поручит Пирогов после того, как он был высечен Шиллером за то, что Пирогов решил в отсутствие Шиллера попользоваться насчет клубнички и закрутить роман с женой Шиллера, так вот, потом, после того как он был высечен, он почитал "Северную пчелу", и он успокоился. Гоголь совершенно гениально в этой маленькой фразе показал это все, для чего это пишется и как на это влияет широкое массовое сознание. То есть массовое сознание получает информацию, которая формирует его же мнение, и потом происходит опошление и давление штампа, и штамп торжествует.
Мария Майофис: Стала ли вся эта история с пожаром Зимнего дворца уроком и для властей, и для публицистов, уроком того, как происшествие, которое подрывает, так или иначе, символ власти, как оно может быть огнеопасно для общественного мнения? Извлечены ли были из этого происшествия какие-то уроки?
Татьяна Кузовкина: Довольно сложный вопрос. Нельзя так просто ответить, извлечены или не извлечены. Конечно, это очень повлияло на формирование публицистики. Но даже если мы посмотрим на более поздние мемуары свидетелей этого пожара, например, Колокольцева, он описывает весь тот ужас, который он видел, и это было, видимо, реально, но как только он доходит до каких-то вещей кардинальных – до поведения императора, до поведения толпы, которая видит императора, он внезапно переходит опять на этот самый официальный язык. То есть здесь, видимо, срабатывают какие-то механизмы более глубинные, чем просто получили рескрипцию, рескрипцию выполнили и дальше стали жить.
Владимир Тольц: Позвольте мне задать вам вопрос сразу обеим, и вам, Татьяна, и вам, Мария. (Вы ведь, Мария, тоже недавно опубликовали о культурно-психологических последствиях пожара 1837 года и литературной рефлексии по этому поводу.) В начале нашей передачи Илья перечислил недавние катастрофы, вполне сопоставимые с пожаром 1837 года. Насколько реакция тогдашней власти, с одной стороны, и литературная рефлексия, с другой, сопоставимы с нынешней рефлексией власти и СМИ на современные нам несчастья и катастрофы?
Татьяна Кузовкина: Безусловно, сопоставимы. Но только нужно учесть, что в современной ситуации все абсолютно имеет лавинообразный характер. Есть интернет, где мы встретим информацию очень разных уровней. Работают какие-то люди – имиджмейкеры в современной вертикали власти или политологи, которые понимают, что они делают. И они опять обращаются к каким-то штампам официального языка, которые, если мы будем их внимательно изучать, построены по довольно примитивной схеме. Мы опираемся на то, что интересно массовому сознанию, мы выстраиваем тот же сюжет о катастрофах: сначала что-нибудь ужасное, потом чудесное избавление, и здесь мы покажем государя-исполина – то же самое мы видим в современном языке. Какие-то глубинные основы одним и те же. Поэтому очень важно обращаться к историческим свидетельствам, и XIX век, николаевская эпоха в этом смысле сейчас оказываются чрезвычайно актуальными.
Мария Майофис: Я думаю, что есть и сходства, и отличия. Сходство, конечно, в том, что власти испытывают глубочайшую растерянность, и они в первый момент не знают, как рассказать обществу про то, что произошло. Но мы видим, что в николаевскую эпоху очень быстро, практически в течение нескольких дней создается очень монолитная, очень выверенная, структурированная риторическая конструкция. Мне кажется, что после чрезвычайных происшествий последнего времени российские власти оказались неспособны создать даже такую риторическую конструкцию, и возможно, эта неспособность как раз и есть следствие немонолитного информационного поля. Даже в ситуации ограниченной свободы слова в нынешней России информационное поле немонолитно, и поэтому создать такой же структурированный властный, простроенный нарратив оказывается уже невозможным. И поэтому власть выглядит гораздо более уязвимой в своей реакции на этих чрезвычайные происшествия.
Илья Кукулин: О тех людях, которые стремились честно выполнять свои обязанности и не допустить несчастного случая, потомки обычно забывают. А власть с самого начала не принимает всерьез их свидетельства. Как мы уже сказали, показания бывшего дворцового трубочиста Алексея Тияна не повлекли за собой никаких выводов. Тем не менее, император знал или, по крайней мере, догадывался о подлинных причинах произошедшего. После пожара Зимнего дворца Огюст Монферран руководил достройкой Исаакиевского собора, но проектировать восстановление дворца ему не предлагали.
Владимир Тольц: "Документы прошлого". Авторами и участниками сегодняшнего выпуска программы были историк культуры Мария Майофис и литературный критик Илья Кукулин. На наши вопросы по телефону из Таллина отвечала доктор филологии Татьяна Кузовкина.