Владимир Тольц: Истинно русский человек, поэт и страдалец, о горестной судьбе которого начнут сейчас повествовать Мария Майофис и Илья Кукулин, – жертва политической корректности.
В любой современной энциклопедии вы найдете разъяснения, что политкорректность возникла-де на Западе в 70-90-х годах прошлого века и в 1990-х утвердилась под этим именем в России. Ну, а сам термин, определяющий этот социальный институт, восходит к комментариям к американской Конституции, написанным еще в конце XVIII века. На самом деле, политкорректность как практика прямого или опосредованного запрета на высказывание некоторых политических суждений давно и эффективно существовала в России. В 30-40-х годах XIX века, о которых сейчас пойдет речь, уж точно! Кстати, "суждения", за которые пострадал герой нашей передачи, и по сей день считаются в России неполиткорректными. И не разделяя, разумеется, решительных сентенций героя передачи об особенностях тех или иных народов, мы, тем не менее, воспроизведем их сейчас. Потому что без них не понять содержания и смысла истории, которую вы сейчас услышите. И потому, что, в конце концов, История важнее политкорректности!
Маша, Илья, прошу вас!
Мария Майофис: В архиве Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии хранится одно весьма любопытное дело. Оно начато в 1837 году и имеет заголовок: "Об отставном подпоручике Квашнине-Самарине, сочинявшем стихи предосудительного содержания". Дело это составляет более тысячи архивных листов, то есть около двух с половиной тысяч страниц. Открывая первый из трех толстых томов, в которые они переплетены, ожидаешь увидеть свидетельства о десятках, если не сотнях политических стихотворных памфлетов и о созданной их автором широкой сети распространения его "подпольной" поэзии. Иначе почему бы дело могло быть таким объемным? Начав читать эти материалы, я довольно быстро убедилась в том, что мои первоначальные предположения очень далеки от зафиксированной в этих документах истории, а саму эту историю скорее хочется определить по ведомству художественной литературы.
Илья Кукулин: В январе 1837 года в Третье отделение поступил донос от императорского камердинера Завитаева. Тот сообщал, что квартирующий в его доме отставной подпоручик Александр Квашнин-Самарин написал предосудительное стихотворение, которое давал читать другой квартирантке его дома – дочери ямщика Фомкина. Список стихотворения прилагался к доносу.
"Песня. Подражание Английской народной песне "Rule, Britannia, Rule the Waves!" ("Владей, о Англия, морями!")
Владей, Россия, ты степями!
Чем владеть тебе другим,
Славься, русский, ты боями,
Чем же славиться другим?
Завоевывая степи
И бесплодные поля,
Видно, сам желаешь смерти
И тесна твоя земля.
Но дерися ты с разбором,
Слабого лишь только бей!
С польским маленьким народом
Для забавы драться смей.
Он тебе идет под руку
Пятеро на одного! –
Прогонять ты можешь скуку
С ним воюя для того.
Турки – глупые болваны
Бородатые козлы
И безмозглы персияны
Для тебя не мудрены!
Об китайцах и татарах,
И не стоит говорить!
Стадо диких сих болванов
Русаку легко побить.
Но страшися тронуть шведа
И разумных англичан!
Не твоя будет победа,
Сам останешься болван!
Многолюдство не поможет,
Не боится ум усов –
И искусство превозможет
Многочисленных полков,
С образованным народом
Трудно драться русакам.
Разум верх возьмет над сбродом
И сраженье над штыком.
Кому Бог в удел дал мудрость
И старание к трудам.
Русским Бог в удел дал глупость,
Страсть к кулачным лишь боям.
Зато какая честь народу,
Его на рынке продают;
Табак чтоб лучше бы шел в моду
Орла над лавочкой прибьют; -
Того орла, что на знамена,
Российской кровию облит,
Который в тысячи сраженьях
Штыками, пулями пробит.
Он над немецкою аптекой
Повеся голову сидит
И, полный горести глубокой,
На Русь родимую глядит".
Илья Кукулин: Этот опус поражает сочетанием графоманской наивности стихосложения и исторической чуткости. Мы не знаем, насколько Квашнин-Самарин выражал собственные мысли, а насколько – мнения, которые ходили в тогдашнем образованном обществе. Но в любом случае в корявых строчках его стихотворения сказано о начале заката российской армии.
Сочинитель упоминает о сражениях, в которых российская армия участвовала в конце 1820-х – начале 1830-х – войны с Турцией и Персией, подавление польского восстания 1831 года. Войны эти прошли для России более или менее успешно. Российская армия вновь подтвердила свою репутацию одной из лучших в Европе. Имперское руководство укрепилось в мысли, что с армией все в порядке и ничего менять не нужно. Однако в конце 1830-х – начале 1840-х армии Европы были усовершенствованы технически и организационно, а российская оставалась почти такой же, как была.
Крымская война, в которую Россия вступит под занавес николаевского царствования, подтвердила достоверность прогнозов отставного подпоручика. Оказалось, что "русакам" действительно было трудно драться "с образованным народом". Военное искусство французов и англичан приносило им победы на суше и на море, несмотря на численный перевес российских войск.
Владимир Тольц: Ну. Илья, стихотворные заклинания Квашнина-Самарина про то, что "разум верх возьмет над сбродом, и сраженье над штыком", например, все-таки не стоит относить к "достоверным прогнозам". Такого рода предсказания неуспеха властям и вооруженным силам собственной страны – сквозная мелодия, пронизывающая многие десятилетия русской истории. К примеру, даже в изданных ныне делах по статье 58-10 ("Антисоветская пропаганда и агитация") и ей подобных мы можем найти немало таких заклинаний и пророчеств краха существующей власти, изрекавшихся с первой половины 1920-х и до конца 80-х годов минувшего века, в том числе и стихотворных.
А что до Крымской войны, якобы подтвердившей "правоту" стишков Квашнина-Самарина, то позвольте напомнить, что в ней весьма успешно участвовали и турки, столь презрительно упоминаемые нашим поэтом.
Илья Кукулин: Так ведь и турецкая армия была реформирована после нескольких поражений от России - сначала 1829, потом 1833 года. Тогда Турция подписала с Россией унизительный Ункияр-Искелесийский договор, он предоставлял российскому императору право закрывать и открывать по своему усмотрению Черноморские проливы для прохода иностранных военных судов. После этого султаны Махмуд II и его сын Абдул-Меджид I упразднили корпус янычар и создали вместо него армию европейского типа. Впрочем, давно известно, что побежденные извлекают из поражений уроки чаще, чем победители – из своих побед.
Мария Майофис: Другой предмет сетований политической критики Квашнина-Самарина – ущемленное чувство национальной гордости и оскорбление былой славы русского оружия. Судя по тексту стихотворения, происходило это, во-первых, из-за распространения торговли и того, что мы сейчас называем наружной рекламой, а во-вторых, из-за влияния, которое оказывали на политическую и общественную жизнь страны этнические немцы – и те, что занимались ремеслом и торговлей, и те, что находились на самых важных постах в николаевском правительстве. Напомню, что начальник Третьего отделения Александр Христофорович Бенкендорф происходил из лифляндских немцев. Вообще, идеи о могущественной "немецкой партии", которая оказывает слишком большое влияние на императора, были широко распространены в среде столичного и московского дворянства второй половины 1830-х. По-видимому, это был не более чем миф, но он заметно воздействовал на сознание современников.
Илья Кукулин: Квашнин-Самарин беспощадно ругал современную ему российскую армию и с сожалением вспоминал о ее славной истории. "Да, были люди в наше время / Не то, что нынешнее племя…" Лермонтовское "Бородино" было написано буквально в те же месяцы, что и "Песня" Квашнина-Самарина, - стихотворение Лермонтова напечатали в шестом томе "Современника" за 1837 год. Совпадение это неслучайно. В 1837 году исполнялось 25 лет событиям войны 1812 года: вспоминая о них, и Квашнин-Самарин, и Лермонтов, - оба военные, - безоговорочно отдавали предпочтение старому, "могучему и лихому" войску. Неслучайно и то, что оба они в 1837 году были подвергнуты за свои стихи административному наказанию. Правда, Лермонтов пострадал не за "Бородино", а за написанное тогда же, в январе-феврале 1837-го, стихотворение "Смерть поэта".
Мария Майофис: Больше ничего предосудительного в бумагах Квашнина-Самарина при обыске не обнаружили, однако отставного подпоручика все равно подвергли серии допросов и тщательно исследовали его биографию.
Благодаря собранным чиновниками Третьего отделения сведениям мы тоже теперь знаем кое-что об авторе крамольной "Песни". Он родился в 1809 году, до четырнадцати лет воспитывался в деревне у родителей, потом, с 1825 по 1828 год, учился в артиллерийском училище, с 1829-го по 1832-й служил в чине прапорщика, а потом подпоручика в артиллерийской бригаде и вышел в отставку по домашним обстоятельствам.
Илья Кукулин: Записка, на основании которой начальник Третьего отделения, генерал-адъютант Бенкендорф составлял свой доклад государю о деле Квашнина-Самарина, не содержит никаких компрометирующих его деталей, кроме самого факта написания злополучной "Песни" и жалоб на вспыльчивость его характера. Приведенные в записке выдержки из путевых записок Квашнина-Самарина и вовсе должны были аттестовать его как человека благонамеренного и патриотически настроенного, если бы не один эпизод – рассказ Квашнина-Самарина о его визите в российское посольство во Франции:
"По расспросу… о образе жизни, поведении и занятиях Квашнина-Самарина, ничего предосудительного за ним не замечено – знакомства почти ни с кем не имеет, с квартиры отлучается редко и то на короткое время – замечен упражняющимся чертежами и при трезвом поведении характера вспыльчивого и капризного – от чего самого не может основать себя к постоянному где-либо жительству. Прислуги не имеет. Квартиру нанимает посредственную, одежду самую скромную, не имея ничего при себе лишнего.
<…> Квашнин-Самарин был в минувшем 1836 году за границею, и находился некоторое время в Париже. Описывая в своих записках виденное им в сей столице и сравнивая ее с Петербургом, он отдает всегда предпочтение нашей столице.
Вот что написано им о французских солдатах: "Наполеоновских гренадеров усатых и молодцов вовсе не видать, мелочь и годные только в стрелки и егеря. Вообще для французов прошло время воевать, оборонять свою землю могут, но наполеоновских походов им уже не видать как ушей своих".
Описывая, как он ходил в Посольскую канцелярию за паспортом, Самарин говорил: "Пришед в Канцелярию думал найти там русских и поговорить по-русски; но увы! Все чиновники канцелярии иностранцы; кажется, французы, и секретарь Шпис тоже; - Срам! Горе, да и только. - Ах русаки, русаки, что с Вами делают? Боже мой, Боже. Русской пришел в свое посольство предъявить русскому посланнику свой паспорт; его принимают французы; печать с орлом Российским в руках какого-нибудь Mr Spies или Mr Firmiu, - срам, поношение русскому имени"…"
Мария Майофис: Вопросы, которые задавали Квашнину-Самарину в Третьем отделении, прямо указывают нам на то, что именно в образе жизни и в поведении этого стихотворца-любителя более всего беспокоило российских стражей порядка. И были это отнюдь не отставка и не праздное времяпровождение в столице. Скорее наоборот – "охота к перемене мест", поездки по России и за границу. То ли под давлением проводившего допрос управляющего Третьим отделением Александра Николаевича Мордвинова, то ли просто вследствие охватившей его паники, Квашнин-Самарин первоначально признался в том, что найденное у девицы Фомкиной стихотворение написано не им, а в буквальном смысле слова импортировано, то есть привезено из-за границы. Позже, поняв, что этими показаниями он приносит себе больше вреда, чем пользы, Квашнин-Самарин от них отказался.
"Арестанта, отставного подпоручика Квашнина-Самарина
Показания.
Вашему Превосходительству угодно было потребовать от меня объяснений по различным обстоятельствам моей жизни, а посему и имею честь донести всепокорнейше Вашему превосходительству нижеследующее.
1-е. Стихи, за которые я содержусь под Арестом, действительно сочинены мною, а не другим кем. При допросе же меня Его превосходительством господином Мордвиновым, я, испугавшись, сделал было отвод, говоря что оные диктовал мне англичанин Самсон, в бытность мою за границею прошлого, 1836-го, в июле месяце. Но, после подумав, раскаялся и положил лучше во всем признаться без закрытия. <...> А сочинил оные без всякого худого намерения; и в глупости своей раскаиваюсь чистосердечно.
2-е. Что касается до поездок моих в разные места, то честь имею донести Вашему Превосходительству следующее: прошлого, 1836-го года, июля 16-го дня отлучился я по пашпорту из любопытства за границу Российской империи, 19 августа того же года возвратился в Санкт-Петербург. В новгородскую же Губернию ездил я потому, что оной губернии уроженец, находились у меня там прежде имение и мать. Да и теперь находятся две родные сестры. <…> Для отъезда в Дерпт действительно брал свидетельство, но не ездил туда, и оно осталось у меня. Также, желая из любопытства побывать в Архангельске как путешественник, брал я подорожную, но также по встретившим меня затруднениям не поехал…"
Илья Кукулин: 21 января 1837 года император вынес решение по делу Квашнина-Самарина: выслать его из Петербурга в Новгородскую губернию, по месту проживания его родственников. Срок высылки не оговаривался, но обычная практика была такова, что спустя год-два сосланный мог попросить или о вступлении в государственную службу, или об изменении места ссылки на более благоприятное – климатически или по близости к одной из двух столиц. Если местное начальство давало о нем благоприятные отзывы, эта просьба обычно удовлетворялась. Затем нужно было послужить несколько лет, снова получить лестные характеристики от начальников – и тогда уже проситься о возвращении в Москву или в Петербург. Вероятно, по этому сценарию могла разворачиваться ссыльная биография Квашнина-Самарина, если бы не та самая "охота к перемене мест", которую с самого начала подметили в нем чиновники Третьего отделения.
Мария Майофис: Спустя год после высылки Квашнина-Самарина в Новгородскую губернию он самовольно покинул место ссылки, явился к Петербургскому военному губернатору Петру Кирилловичу Эссену и подал прошение об определении на службу. Никакой процедурной необходимости лично приезжать в Петербург у Квашнина-Самарина не было – это прошение можно было послать и по почте, но, видно, никакие запреты уже не могли удержать его от поездки в столицу. Эссен поступил с беглецом еще довольно милосердно – специально наказывать не стал, а просто отправил его обратно в место ссылки. Но тот продолжал писать во все инстанции, настойчиво прося принять его на гражданскую или военную службу. На полях одного из прошений Бенкендорф оставляет резолюцию: "Можно о нем написать в Новгород[скую] Губ[ернию]. Он полупомешанный, но вовсе не вредный, и не представляется препятствия искать ему себе в Новгород[ской] Губернии должности".
Илья Кукулин: Слово "полупомешанный", впервые появившееся в этой резолюции Бенкендорфа, определило судьбу Квашнина-Самарина на ближайшие два десятка лет, а возможно, на всю его жизнь. Медицинскому освидетельствованию его не подвергали, но слово было произнесено: человеку, подозреваемому в том, что в состоянии умственного помешательства (или полупомешательства) он становится политически неблагонадежным, в столице, конечно, места не было.
По установленному порядку Самарин вскоре становится помощником лесничего в одном из уездов Новгородской губернии и на девять лет исчезает из поля зрения не только столичных властей, но даже и призванных осуществлять непосредственный над ним надзор местных жандармских чиновников.
Мария Майофис: В 1848 году, когда Александра Христофоровича Бенкендорфа уже четыре года не было в живых, а пост его занимал граф Алексей Федорович Орлов, на имя начальника Третьего отделения поступило прошение от отставного землемера 13 класса Александра Квашнина-Самарина. Он обращался с просьбой о денежном вспомоществовании и заодно рассказывал о том, что произошло с ним за истекшие девять лет:
"Неблагоприятные обстоятельства, могущие даже некоторым образом нарушать иногда спокойствие жителей столицы, принуждают нижеподписавшегося осмелиться утруждать Ваше Сиятельство нижеследующею всепокорнейшею просьбою:
Проживающий в Санкт-Петербурге постоянно с декабря месяца 1841 года без всякой казенной должности отставной чиновник Александр Александров Квашнин-Самарин... дошел до крайней степени нищеты и бедности, не имея теперь никакого партикулярнаго занятия, тщетно шатаясь по улицам для приискания оного, принужденный питаться прошением пособий у многих достопочтенных особ и ведя притом самую бесприютную и кочующую жизнь, таковым предосудительным поведением может нарушать спокойствие миролюбивых и благовоспитанных жителей знаменитой нашей северной столицы.
Еще в январе месяце 1837 года при предместнике Вашего Сиятельства Графе Бенкендорфе он чиновник Самарин был внезапно взят ночью с квартиры своей <...> Причем он, Самарин, весьма несправедливо и безжалостно лишился всего своего убогого имущества, находившегося в нанимаемой им от жильцов в доме Никитина комнате и состоявшего из кровати, тюфяка, одеяла, кожаной подушки, самовара небольшого, стола, чайнаго прибора и двух стульев, всего примерно на 10 рублей серебром <...> которое имущество Его безвозвратно пропало, ибо Третье отделение канцелярии по жестокосердию своему не дозволило ему продать оное <...>
В 1839 году сей несправедливо преследуемый судьбою чиновник Самарин был формально 3 отделением прощен и помилован и вступил в службу: сперва лесничим в Новгородской Губернии, потом в Деп[артаменте] гос[ударственных] [имуществ] в Петербурге, и наконец землемером в Вильне в 1841 году. Но там, дерзнув завести короткое и предосудительное знакомство с девицею еврейского происхождения Френетою Штетельман, находившеюся под особенным покровительством Виленского Вице-Губернатора Наврозова, и осмелившись уговаривать ее к принятию христианской веры и прочему, навлек на себя негодование господина Наврозова, подвегнулся жестоким гонениям и притеснениям, отдан был под суд будто бы за ослушание и леность, лишен прежнего жалованья и принужден был в ноябре месяце 1841 года пешком в одном фраке идти в Санкт-Петербург в отпуск для приискания другого места и для спасения от гонений, куда и прибыл, едва не замерзнув дорогой, 4 декабря 1841 года. <...>
Нынеон, Самарин, находится, как выше писано, в самом бедственном положении: укрываясь, в холодном и сыром подвале, не имея ни одеяла, ни тюфяка, ни подушки и принужденный питаться пособием благодетельных особ…"
Илья Кукулин: Перед нами, конечно, очень субъективная версия биографии: судя даже по тем деталям, которые подробно отражены в деле Квашнина-Самарина, мы видим, как он искажает факты. Никакого решения о его помиловании в 1839 году принято не было, и поэтому о том, что в действительности произошло с ним в Вильно, можно говорить только предположительно. Автобиографическим сочинительством он будет заниматься и дальше. А пока Алексей Орлов вынес по этому прошению весьма оригинальный вердикт: просьбу Квашнина-Самарина в возмещении убытка удовлетворить и послать ему 10 рублей серебром, но, поскольку решения о высылке его в Новгородскую губернию никто не отменял, за побег из ссылки подвергнуть его аресту и снова выслать из столицы. И тут в документах снова появляется характеристика Квашнина-Самарина уже не как "полупомешанного", а как "слабоумного". Но решения о медицинском освидетельствовании ни начальник Третьего отделения Орлов, ни министр внутренних дел Перовский, ни сам император пока не принимают.
Мария Майофис: Квашнин-Самарин находится под арестом несколько месяцев, его собираются отправить по этапу в Вологодскую губернию, потом место ссылки меняют на Новгородскую, а опальный стихотворец продолжает забрасывать Орлова прошениями.
Звучит романс
"Я назначен к высылке из Санкт-Петербурга в отдаленную и хладную Вологодскую губернию (пограничную с Сибирью!) под надзор полиции! Но что же? За какую вину?
За то, что одиннадцать лет тому назад, в 1837 году... был я штрафован за сочинение маловажных стихов, украденных у меня неким неимущим в надежде получения за донос награды... <...> Но я <…> никаких предосудительных проступков после того не делал и ни в чем совершенно не виноват кроме: "Бэдности!!" - но бедность не порок. В Санкт-Петербурге живут тысячи людей беднее и меня и никто их не выгоняет из города – даже пособие делают богатые и знатные господа! А меня!!??.. Не смотря на то меня совершенно безвинно посадили по приказанию вашего Сиятельства в ужасную Пересыльную Тюрьму!! Вместе с уголовными преступниками, ворами и разбойниками, томили там пять недель! ... срамя всячески (заставляя носить клейменые рубашки, гоняя нарочно в баню с палачами, ругая и толкая!!!??)... Разве я сумасшедший и законно признан таковым? Вовсе нет! Разве я лишен прав состояния по приговору суда? вовсе нет! А потому и прошу всепокорнейше Ваше Сиятельство оказать мне правосудие и возвратить меня из сей позорной и несправедливой ссылки; прекратив тем угнетение безвиннаго и спокойнаго чиновника, не сделавшаго ничего предосудительнаго в столице. Разлука с Петербургом, настоящим отечеством моим (а в особенности с Третьим кварталом IV административной части! и малой Коломной) совершенно убьет меня и я погибну с горя и отчаяния, как невинная жертва Вашего гнева, в болотах и лесах Валдайских, где скитаюсь как страдалец!!!"
Мария Майофис: В 1849 году повторяется та же самая история ссылки и побега, однако теперь Квашнина-Самарина не возвращают на прежнее место, но, наконец, освидетельствуют, определяют как умалишенного и заключают в психиатрическую больницу, где он проводит еще несколько месяцев. Дальше, по существовавшему тогда в России законодательству, Квашнин-Самарин уже не должен был подвергаться уголовному преследованию – поскольку был признан умалишенным. Но бюрократическая машина двигалась сообразно собственной логике, и никакие жалобы бедного страдальца на нарушения законов не помогали: вплоть до конца 1850-х годов ссылка следовала за больницей, больница за ссылкой, Орловская губерния – за Новгородской, Архангельская – за Орловской, Вологодская – за Архангельской, а тома самаринского дела пополнялись все новыми его отчаянными прошениями, в которых он просил уже не только помилования и снисхождения, но и вознаграждения за все перенесенные в тюрьме и больнице страдания. Требования эти, по-видимому, не лишены были оснований, но для чиновников Третьего отделения они, скорее, становились свидетельствами в пользу умопомешательства выдвигавшего их лица.
Илья Кукулин: Только в конце 1850-х годов Квашнин-Самарин смог вернуться в Петербург, и только в 1865-м его освободили от полицейского надзора. История ссылок, побегов и освидетельствований закончилась. Но началась новая: Самарин предстал перед Третьим отделением как активный политический сатирик и публицист. Еженедельно, а то и чаще посылал он своим бывшим гонителям многостраничные трактаты и поэмы. Но это уже – другая история, о которой мы надеемся рассказать вам в следующей передаче.
Владимир Тольц: Что ж будем ждать продолжения! А сейчас мы прощаемся с вами. До следующей недели!