Борис Рогинский. Пцу-пцу: Литература. Кино. Фотография. Школьный конкурс. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 320 с.
"Пцу-пцу" – это из Юрия Коваля. Этим щёлкающим (как будто замок клацнул - защёлкнулся) словом – нет, даже просто звуком - в его рассказе "От Красных ворот" мальчик однажды подозвал к себе собаку. Подозвал – да и привязал её к себе, и сам привязался, да так, что потом, потеряв этого пса, почувствовал, что уже не может оставаться прежним. "Он узнал, - пишет Рогинский, - что значит расстаться навсегда. Он узнал, что смертен."
Так вот: книга петербургского критика, эссеиста, киноведа, публициста Бориса Рогинского – именно об этом: о связях и связанностях (изнутри которых и понимаются самые коренные вещи – например, человеческая смертность и уязвимость). О совпадениях и соответствиях. О тяготениях и влияниях. О том, как люди внутри культуры, изнутри разных её пластов, разных времён, разных, казалось бы, смысловых состояний – окликают друг друга и оказываются – замок защёлкнулся! - связанными. И ещё – о неявном.
Это тем понятнее, чем разнороднее вошедший в книгу материал – а он действительно разнороден как раз настолько, чтобы возможно было говорить об авторе не только как о критике. Слово "критик" устойчиво ассоциируется в первую очередь всё-таки с литературой, - ну, ещё во вторую – с другими искусствами. Рогинский пишет не только об искусствах.
Да, словесным искусствам и практикам в его сборнике отдано первое – по порядку и объёму - место ("Пацан, беги!" - этими словами безвестного человека, спасшего жизнь юному Василю Быкову в начале войны, называется раздел, посвящённый писателям, поэтам и одному историку и литературоведу – Якову Лурье). Второе – искусствам визуальным: кино и фотографии (об этом – раздел второй: "Нечто об еже", а ёж – из экранизированного Владимиром Бортко "Идиота" Достоевского, а при чём он тут – читайте сами. По мне, так как раз из области неявного, недозамеченного, - выявлять которое, помещать в фокус внимания и прояснять тем самым картину в целом принадлежит, кажется, к числу важных для автора задач). Однако, кроме того, целый – заключительный - раздел здесь посвящён осмыслению конкурса исторических работ "Человек в истории. Россия, ХХ век", который с 1999 года проводит среди старшеклассников нашей страны общество "Мемориал" вместе с Советом по краеведению РАО, кафедрой региональной истории и краеведения и Центром устной истории РГГУ. При чём, казалось бы, это в книге об искусствах? А вот при чём: это о том, как - через чужой, восстанавливаемый по документам или рассказам, личный опыт – растущий человек впускает в себя историю. Делает её собственным личным опытом. И сам становится её частью. (Кстати, ещё большой вопрос, не искусство ли это своего рода. Очень подозреваю, что да.)
Всё о том же, говорю я: об образовании связей и соответствий. О межчеловеческой – смыслообразующей - циркуляции опыта.
А автора этого сборника, пожалуй, стоило бы назвать теоретиком культуры вообще. Нет, слово "теоретик" тут жестковато и суховато. Очень напрашиваются обозначения вроде "пониматель" или "собеседник" (кстати, знаете ли, каков эпиграф к книге? – "А увлекают меня, - говорит герой Сэлинджера, – такие книжки, что как их дочитаешь до конца – так сразу подумаешь: хорошо, если бы писатель стал твоим лучшим другом и чтобы с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется. Но это редко бывает." С критиками и литературоведами, между прочим, такое тоже бывает нечасто: они в основном заняты тем, как сделан текст, да почему именно так, да в соответствии с какими традициями, да под какими влияниями… А собеседник и пониматель говорит – вместе думает - с автором и с нами о человеческих смыслах, которые нас всех касаются, независимо от того, писатели мы или читатели.)
Так вот, о соответствиях. У него же все статьи такие – я бы сказала, "прозрачные": героя едва ли не каждой из них он рассматривает "сквозь" кого-то ещё, через взаимоналожение их опытов. Так, Юрий Домбровский ("Выиграем мы с тобой") понимается у него через Тынянова и Солженицына. Ильф и Петров ("Последний ученик") – через написавшего о них книгу, считавшего их одной из "вершин русской литературы ХХ века" Якова Лурье, и, наоборот, Лурье - через них: именно для того, чтобы лучше понять своего недооцененного им при жизни героя, автор, никогда Ильфа и Петрова не любивший, взялся их перечитывать и перепродумывать. Виктор Клемперер ("Школа беглости"), немецкий филолог, специалист по французской литературе XVIII века, известный более всего как автор дневника о жизни еврея в гитлеровской Германии и написанной на его основе книги о языке и идеологии этого государства, "LTI" ("Lingua Tertii Imperii", "Язык Третьего Рейха") – через восприятие его – по фотографии! – школьниками-семиклассниками, которым автор показал портрет Клемперера и спросил: а как вы думаете, что это может быть за человек? (И что вы думаете: ребята, ещё ничего не зная – многое почувствовали.)
Кстати, по одному из своих профессиональных опытов Борис Рогинский – ещё и преподаватель (русского и английского языков и литературы в петербургской гимназии). Поэтому неудивительно, что книга получилась написанной в своего рода педагогической установке – нет, не в смысле дидактизма, но в самом, пожалуй, плодотворном из смыслов, какие у этой установки вообще возможны: в смысле обращения внимания на связи, которые соединяют людей и смыслы – и образуют целое.
"Пцу-пцу" – это из Юрия Коваля. Этим щёлкающим (как будто замок клацнул - защёлкнулся) словом – нет, даже просто звуком - в его рассказе "От Красных ворот" мальчик однажды подозвал к себе собаку. Подозвал – да и привязал её к себе, и сам привязался, да так, что потом, потеряв этого пса, почувствовал, что уже не может оставаться прежним. "Он узнал, - пишет Рогинский, - что значит расстаться навсегда. Он узнал, что смертен."
Так вот: книга петербургского критика, эссеиста, киноведа, публициста Бориса Рогинского – именно об этом: о связях и связанностях (изнутри которых и понимаются самые коренные вещи – например, человеческая смертность и уязвимость). О совпадениях и соответствиях. О тяготениях и влияниях. О том, как люди внутри культуры, изнутри разных её пластов, разных времён, разных, казалось бы, смысловых состояний – окликают друг друга и оказываются – замок защёлкнулся! - связанными. И ещё – о неявном.
Это тем понятнее, чем разнороднее вошедший в книгу материал – а он действительно разнороден как раз настолько, чтобы возможно было говорить об авторе не только как о критике. Слово "критик" устойчиво ассоциируется в первую очередь всё-таки с литературой, - ну, ещё во вторую – с другими искусствами. Рогинский пишет не только об искусствах.
Да, словесным искусствам и практикам в его сборнике отдано первое – по порядку и объёму - место ("Пацан, беги!" - этими словами безвестного человека, спасшего жизнь юному Василю Быкову в начале войны, называется раздел, посвящённый писателям, поэтам и одному историку и литературоведу – Якову Лурье). Второе – искусствам визуальным: кино и фотографии (об этом – раздел второй: "Нечто об еже", а ёж – из экранизированного Владимиром Бортко "Идиота" Достоевского, а при чём он тут – читайте сами. По мне, так как раз из области неявного, недозамеченного, - выявлять которое, помещать в фокус внимания и прояснять тем самым картину в целом принадлежит, кажется, к числу важных для автора задач). Однако, кроме того, целый – заключительный - раздел здесь посвящён осмыслению конкурса исторических работ "Человек в истории. Россия, ХХ век", который с 1999 года проводит среди старшеклассников нашей страны общество "Мемориал" вместе с Советом по краеведению РАО, кафедрой региональной истории и краеведения и Центром устной истории РГГУ. При чём, казалось бы, это в книге об искусствах? А вот при чём: это о том, как - через чужой, восстанавливаемый по документам или рассказам, личный опыт – растущий человек впускает в себя историю. Делает её собственным личным опытом. И сам становится её частью. (Кстати, ещё большой вопрос, не искусство ли это своего рода. Очень подозреваю, что да.)
Всё о том же, говорю я: об образовании связей и соответствий. О межчеловеческой – смыслообразующей - циркуляции опыта.
А автора этого сборника, пожалуй, стоило бы назвать теоретиком культуры вообще. Нет, слово "теоретик" тут жестковато и суховато. Очень напрашиваются обозначения вроде "пониматель" или "собеседник" (кстати, знаете ли, каков эпиграф к книге? – "А увлекают меня, - говорит герой Сэлинджера, – такие книжки, что как их дочитаешь до конца – так сразу подумаешь: хорошо, если бы писатель стал твоим лучшим другом и чтобы с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется. Но это редко бывает." С критиками и литературоведами, между прочим, такое тоже бывает нечасто: они в основном заняты тем, как сделан текст, да почему именно так, да в соответствии с какими традициями, да под какими влияниями… А собеседник и пониматель говорит – вместе думает - с автором и с нами о человеческих смыслах, которые нас всех касаются, независимо от того, писатели мы или читатели.)
Так вот, о соответствиях. У него же все статьи такие – я бы сказала, "прозрачные": героя едва ли не каждой из них он рассматривает "сквозь" кого-то ещё, через взаимоналожение их опытов. Так, Юрий Домбровский ("Выиграем мы с тобой") понимается у него через Тынянова и Солженицына. Ильф и Петров ("Последний ученик") – через написавшего о них книгу, считавшего их одной из "вершин русской литературы ХХ века" Якова Лурье, и, наоборот, Лурье - через них: именно для того, чтобы лучше понять своего недооцененного им при жизни героя, автор, никогда Ильфа и Петрова не любивший, взялся их перечитывать и перепродумывать. Виктор Клемперер ("Школа беглости"), немецкий филолог, специалист по французской литературе XVIII века, известный более всего как автор дневника о жизни еврея в гитлеровской Германии и написанной на его основе книги о языке и идеологии этого государства, "LTI" ("Lingua Tertii Imperii", "Язык Третьего Рейха") – через восприятие его – по фотографии! – школьниками-семиклассниками, которым автор показал портрет Клемперера и спросил: а как вы думаете, что это может быть за человек? (И что вы думаете: ребята, ещё ничего не зная – многое почувствовали.)
Кстати, по одному из своих профессиональных опытов Борис Рогинский – ещё и преподаватель (русского и английского языков и литературы в петербургской гимназии). Поэтому неудивительно, что книга получилась написанной в своего рода педагогической установке – нет, не в смысле дидактизма, но в самом, пожалуй, плодотворном из смыслов, какие у этой установки вообще возможны: в смысле обращения внимания на связи, которые соединяют людей и смыслы – и образуют целое.