Александр Чанцев. Литература 2.0: Статьи о книгах. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 488 с.
Свои статьи, вышедшие за последние несколько лет в периодике и теперь собранные в книгу, литературовед, критик и писатель Александр Чанцев разделил, для удобообозримости, на три части: "Эксперимент", "Тенденция" и "Традиция". Правда, при этом в последней, "традиционной" части оказываются, например, такие далёкие от традиционности персонажи, как Жорж Батай, Д.А. Пригов, с изрядным трудом укладывающийся в традиционные русла эссеист и энтузиаст геопоэтики Василий Голованов, и не менее успешно от них ускользающий Александр Генис.
Впрочем, предваряя читательское удивление, автор уже в предисловии к книге объясняет: в этой её части он занят вовсе не традиционалистами как таковыми (хотя они тут тоже есть: Эрнст Юнгер, Готфрид Бенн), но современными судьбами культурных традиций - тем, как "в книгах последних и не совсем лет" происходит преломление "идеологических, религиозных и т.п. архетипов". Я же добавлю: Чанцев только и делает, что показывает, сколь проницаемы, на самом деле, в литературе и в мысли границы между экспериментом, тенденцией и традицией: как неминуемо они переходят друг в друга и как они друг другу необходимы. Чанцев вообще – человек с чрезвычайно связным мышлением.
Жанр сборника (старый как, примерно, мироздание), хорош, как известно, тем, что тексты, появившиеся в разных местах по разным поводам, будучи сведены вместе, оборачиваются задачей на усмотрение объединяющей их цельности. Чанцев - автор энциклопедически-разнообразный. В сферу его основательного внимания, кроме новейших литературных поисков и экспериментов, на равных правах входят такие разнородные предметы, как западная философская мысль и отражение новейшей российской истории в книгах для детей, современный антиутопический (точнее, дистопический) дискурс в отечественной литературе двухтысячных и движение лесбийской поэзии и прозы "от субкультуры к культуре". Тем не менее искомая цельность обнаруживается здесь неожиданно легко.
И не только потому, что здесь есть сквозные задачи – хотя, разумеется, они тут есть. Всё даже более интересно: книга явно получилась бы совсем другой, не будь автор по своей основной специальности японистом. Я бы даже рискнула сказать, что этот его исходный теоретический и читательский опыт задаёт всем статьям сборника – о чём бы в них ни шла речь - неявную общую основу.
Рассматривая явления отечественной и западной (в русских переводах, то есть, в конечном счёте, опять-таки отечественной) словесности, Чанцев оказывается обладателем расширенной оптики: он постоянно держит в уме исходную область своего профессионального внимания, что сообщает его взгляду на предмет не слишком типичную объёмность, предоставляет ему дополнительные ракурсы и ресурсы. Нам же, читателям, он то и дело демонстрирует нежданные возможности сопоставления явлений, заметно удалённых друг от друга в пространстве и времени. Например, прочтения Томаса Манна или, того непредвиденнее, Александра Гениса через художественный опыт Юкио Мисимы (это - главный герой Чанцева-исследователя, выпустившего о нём несколько лет назад монографию), а нашего современника Афанасия Мамедова – не только через Чарльза Буковски и Джона Фанте, но и через мало известного у нас классика японской литературы Осаму Дадзая. Всё это - выявление общности беспокойств, задач, углов зрения у авторов, объединённых чем-то более широким, чем влияния или исторически заданный контекст: сходным устройством осуществляющейся на разных материалах человеческой природы.
В смысле такого рода объёмности взгляда Чанцев в сегодняшней критике – фигура, кажется, вполне одинокостоящая.
Кроме всего прочего, в Чанцеве весьма симпатично стремление к непристрастности. Он ощутимо чужд – что для критиков столь же большая редкость, сколь и важное достоинство - соблазнам публицистичности. Да, у него безусловно есть внятная иерархия ценностей, не говоря уже о предпочитаемых героях, темах и предметах внимания. Однако это совершенно не мешает (скорее уж помогает) ему быть объективным и требовать того же от авторов книг, становящихся предметом его критического анализа.
Так, он обращает внимание на явную предвзятость Александры Ленель-Лавастин, автора "Забытого фашизма" - сравнительной работы о трёх "великих парижских румынах" - Эжене Ионеско, Мирче Элиаде и Эмиле Мишеле Чоране, точнее – "об их близости к националистическим движениям в молодости и последующем преодолении, трансформации и сокрытии прежних взглядов"; упрекает её в отказе понять, что за мотивы на самом деле стояли за их действиями. С другой стороны, он отдаёт должное Веронике Кунгурцевой, создательнице сказок о "Похождениях Вани Житного". Та рискнула ввести в детскую сказку события совсем уж недавней истории: штурм Белого Дома в 1993 году, чеченскую войну, захват больницы в Будённовске в 1995-м, "жестокость и тарантиновское море крови" - и при этом, несмотря на своё – осторожно выражается Чанцев, - "несколько излишне традиционное мировоззрение", написала одну из лучших, по его мнению, (хотя "в чём-то неудачную и во многом противоречивую"!) детских книг нашего времени, и более того: создала "сложный мир, существующий по своим законам" и имеющий "глубокие корни как в библейский, скандинавских и других мифах, так и в современной культуре" вплоть до рок-музыки.
Сам Чанцев, вряд ли разделяя идеалы почвенничества и традиционализма (но несомненно ими интересуясь как исследовательским объектом), старается понять внутреннюю правду их носителей. Это тем более важно, чем чаще на сегодняшнем Западе "под красивыми изначальными лозунгами беспристрастности, либерализма и политкорректности создаются научные труды, в которых все вышеперечисленные принципы меняют в итоге свой знак на противоположный" и дискредитируют, в конечном счёте, соответствующие ценности.
Самое же замечательное в книге и в авторе – не столько даже въедливая основательность критических статей, в которых видна привычка авторской руки к литературоведческой выделке материала (что, впрочем, радует само по себе), сколько постоянная постановка авторов и текстов, о которых заходит речь, в контексты, в связи как горизонтальные – соединяющие их с современниками, так и вертикальные – уводящие к другим временам и культурам. Если вернуться к задачам, общим для всех текстов сборника, можно было бы сказать так: наблюдая за наблюдающими современную жизнь литераторами и философами, Чанцев прослеживает процессы, пронизывающие разные слои и уровни отечественной литературной жизни, в которой на совершенно равных правах участвует, формируя контекст и укореняя идеи, и литература переводная.
Свои статьи, вышедшие за последние несколько лет в периодике и теперь собранные в книгу, литературовед, критик и писатель Александр Чанцев разделил, для удобообозримости, на три части: "Эксперимент", "Тенденция" и "Традиция". Правда, при этом в последней, "традиционной" части оказываются, например, такие далёкие от традиционности персонажи, как Жорж Батай, Д.А. Пригов, с изрядным трудом укладывающийся в традиционные русла эссеист и энтузиаст геопоэтики Василий Голованов, и не менее успешно от них ускользающий Александр Генис.
Впрочем, предваряя читательское удивление, автор уже в предисловии к книге объясняет: в этой её части он занят вовсе не традиционалистами как таковыми (хотя они тут тоже есть: Эрнст Юнгер, Готфрид Бенн), но современными судьбами культурных традиций - тем, как "в книгах последних и не совсем лет" происходит преломление "идеологических, религиозных и т.п. архетипов". Я же добавлю: Чанцев только и делает, что показывает, сколь проницаемы, на самом деле, в литературе и в мысли границы между экспериментом, тенденцией и традицией: как неминуемо они переходят друг в друга и как они друг другу необходимы. Чанцев вообще – человек с чрезвычайно связным мышлением.
Жанр сборника (старый как, примерно, мироздание), хорош, как известно, тем, что тексты, появившиеся в разных местах по разным поводам, будучи сведены вместе, оборачиваются задачей на усмотрение объединяющей их цельности. Чанцев - автор энциклопедически-разнообразный. В сферу его основательного внимания, кроме новейших литературных поисков и экспериментов, на равных правах входят такие разнородные предметы, как западная философская мысль и отражение новейшей российской истории в книгах для детей, современный антиутопический (точнее, дистопический) дискурс в отечественной литературе двухтысячных и движение лесбийской поэзии и прозы "от субкультуры к культуре". Тем не менее искомая цельность обнаруживается здесь неожиданно легко.
И не только потому, что здесь есть сквозные задачи – хотя, разумеется, они тут есть. Всё даже более интересно: книга явно получилась бы совсем другой, не будь автор по своей основной специальности японистом. Я бы даже рискнула сказать, что этот его исходный теоретический и читательский опыт задаёт всем статьям сборника – о чём бы в них ни шла речь - неявную общую основу.
Рассматривая явления отечественной и западной (в русских переводах, то есть, в конечном счёте, опять-таки отечественной) словесности, Чанцев оказывается обладателем расширенной оптики: он постоянно держит в уме исходную область своего профессионального внимания, что сообщает его взгляду на предмет не слишком типичную объёмность, предоставляет ему дополнительные ракурсы и ресурсы. Нам же, читателям, он то и дело демонстрирует нежданные возможности сопоставления явлений, заметно удалённых друг от друга в пространстве и времени. Например, прочтения Томаса Манна или, того непредвиденнее, Александра Гениса через художественный опыт Юкио Мисимы (это - главный герой Чанцева-исследователя, выпустившего о нём несколько лет назад монографию), а нашего современника Афанасия Мамедова – не только через Чарльза Буковски и Джона Фанте, но и через мало известного у нас классика японской литературы Осаму Дадзая. Всё это - выявление общности беспокойств, задач, углов зрения у авторов, объединённых чем-то более широким, чем влияния или исторически заданный контекст: сходным устройством осуществляющейся на разных материалах человеческой природы.
В смысле такого рода объёмности взгляда Чанцев в сегодняшней критике – фигура, кажется, вполне одинокостоящая.
Кроме всего прочего, в Чанцеве весьма симпатично стремление к непристрастности. Он ощутимо чужд – что для критиков столь же большая редкость, сколь и важное достоинство - соблазнам публицистичности. Да, у него безусловно есть внятная иерархия ценностей, не говоря уже о предпочитаемых героях, темах и предметах внимания. Однако это совершенно не мешает (скорее уж помогает) ему быть объективным и требовать того же от авторов книг, становящихся предметом его критического анализа.
Так, он обращает внимание на явную предвзятость Александры Ленель-Лавастин, автора "Забытого фашизма" - сравнительной работы о трёх "великих парижских румынах" - Эжене Ионеско, Мирче Элиаде и Эмиле Мишеле Чоране, точнее – "об их близости к националистическим движениям в молодости и последующем преодолении, трансформации и сокрытии прежних взглядов"; упрекает её в отказе понять, что за мотивы на самом деле стояли за их действиями. С другой стороны, он отдаёт должное Веронике Кунгурцевой, создательнице сказок о "Похождениях Вани Житного". Та рискнула ввести в детскую сказку события совсем уж недавней истории: штурм Белого Дома в 1993 году, чеченскую войну, захват больницы в Будённовске в 1995-м, "жестокость и тарантиновское море крови" - и при этом, несмотря на своё – осторожно выражается Чанцев, - "несколько излишне традиционное мировоззрение", написала одну из лучших, по его мнению, (хотя "в чём-то неудачную и во многом противоречивую"!) детских книг нашего времени, и более того: создала "сложный мир, существующий по своим законам" и имеющий "глубокие корни как в библейский, скандинавских и других мифах, так и в современной культуре" вплоть до рок-музыки.
Сам Чанцев, вряд ли разделяя идеалы почвенничества и традиционализма (но несомненно ими интересуясь как исследовательским объектом), старается понять внутреннюю правду их носителей. Это тем более важно, чем чаще на сегодняшнем Западе "под красивыми изначальными лозунгами беспристрастности, либерализма и политкорректности создаются научные труды, в которых все вышеперечисленные принципы меняют в итоге свой знак на противоположный" и дискредитируют, в конечном счёте, соответствующие ценности.
Самое же замечательное в книге и в авторе – не столько даже въедливая основательность критических статей, в которых видна привычка авторской руки к литературоведческой выделке материала (что, впрочем, радует само по себе), сколько постоянная постановка авторов и текстов, о которых заходит речь, в контексты, в связи как горизонтальные – соединяющие их с современниками, так и вертикальные – уводящие к другим временам и культурам. Если вернуться к задачам, общим для всех текстов сборника, можно было бы сказать так: наблюдая за наблюдающими современную жизнь литераторами и философами, Чанцев прослеживает процессы, пронизывающие разные слои и уровни отечественной литературной жизни, в которой на совершенно равных правах участвует, формируя контекст и укореняя идеи, и литература переводная.